ОТКРЫТЫЕ ПИСЬМА
Письмо первое
Письмо второе
Письмо третье
Письмо четвертое
Приветствую и желаю блага.
Желание начать писать подобные письма появилось у меня относительно недавно. Некоторое время я обдумывал, пробовал, делал наброски, которые потом уничтожал, так как результат меня не устраивал. Снова пробовал, и снова оставался недоволен. Писать письма я люблю, и за последние двадцать лет написал их великое множество, тысячи, самых разных: деловых и дружеских, наставительных и полемических, серьёзных и шутливых. Однако все они были адресованы конкретным людям. К тому же, привыкнув беседовать со своими посетителями тет-а-тет, за закрытыми дверями, я так же строил и свою переписку; мне была неприятна самая возможность того, что письмо может прочесть ещё кто-то кроме моего адресата. И когда захотелось обратиться через письма сразу ко многим людям, многолетняя привычка дала себя знать, и воплотить это желание в жизнь оказалось не так-то просто. Конечно, я уже обращался к людям через свои послания, включённые в пандэкт; да и весь пандэкт есть одно большое обращение к ним. Но всё же именно письма остаются для меня тем, что ближе всего к живому человеческому разговору. И желание написать их похоже на жажду. Хочется именно разговора. Пусть даже это будет не разговор в полном смысле слова, а монолог, — всё же это будет и разговор, потому что, хотя я и не буду слышать, как вы мне отвечаете, я буду знать, что вы отвечаете мне в своих мыслях.
Это не автобиография, построенная в виде открытых писем. Не представляю, как я мог бы написать развёрнутую автобиографию; и навряд ли когда-нибудь напишу её. Но это и не систематическое и подробное изложение Учения. Это именно письма. И хотя в основном они будут посвящены Учению, в них я буду рассказывать и о себе тоже, — как обычно бывает в письмах, адресуемых незнакомым или малознакомым людям. Впрочем, как и хорошо знакомым. Чем ближе тебе человек, тем больше ты готов ему о себе рассказать.
В школьные годы я не любил писать. Мне казалось невыносимо скучным выводить букву за буквой, выстраивать слово за словом, заполнять строками тетрадный лист. Мои мысли спешили идти своей дорогой, — а я был вынужден переписывать что-то чужое и нисколько мне не интересное. Дело было в этом; но тогда я ещё не умел разобраться в причинах, и потому неприязнь вызывал сам процесс письма, который не только ввергал в скуку, но и сердил. Лишь позднее, уже после окончания школы, предприняв первые серьёзные попытки написать что-то своё, я примирился с ним, и он перестал вызывать у меня отвращение. Ещё позже, когда вдруг стали писаться стихи, я впервые испытал от него удовольствие. Но лишь начав записывать первые тексты пандэкта, я понял, какое это наслаждение, — выводить букву за буквой, выстраивать слово за словом, заполнять лист бумаги строками… Оказалось, что это не столько труд руки, сколько труд души, которая изливается на бумагу, рисуя на ней то свой автопортрет, то портрет самого Мироздания. Другие люди посмотрят на белый лист, испещрённый чёрными символами, и поймут, что ты хотел им сказать. А может, и не поймут. Но хотя бы попытаются, — что уже немало. Попытка понять пишущего уже сама по себе оправдывает труд его души, — вне зависимости от того, была ли она удачной или неудачной.
Яснее всего я осознал это, когда начал писать письма. Вся моя тогдашняя переписка была связана с Учением. Писать письма мне приходилось и до того, — но всего несколько раз; и удовольствия это не доставляло. Наверное, во многом потому, что до Учения мне, по большому счёту, было нечего сказать своим адресатам. То, о чём я мог написать, выглядело мелким и неинтересным. Сами события моей жизни мне таковыми не казались; но при изложении на бумаге они каким-то непонятным образом теряли свои краски, мельчали, становились плоскими и серыми. Другая причина, ещё более весомая, заключалась в том, что я просто не испытывал желания кому-то что-то рассказывать таким образом. Мне это было не нужно; и тем родственникам, которым я адресовал свои несколько писем, это тоже было нужно не особенно. Тогда уже начинался тот печальный процесс, характерный для нашей семьи в последующие годы, который можно назвать процессом отчуждения. Нити родственных связей ещё не обрывались, но уже заметно истончались; родственники, живущие в разных городах, всё меньше интересовались друг другом, всё менее охотно поддерживали контакты между собой.
Первым симптомом стали праздничные открытки. Когда-то на каждый значительный праздник моя мать подписывала и рассылала их пачками, стараясь не обделить никого из многочисленных родных и друзей. И нам тоже приходили открытки. Потом их стало приходить с каждым годом всё меньше и меньше. Мать долгое время ещё продолжала рассылать поздравления; когда же ответный поток иссяк совершенно, она поняла, что её усилия никому уже не нужны, и перестала это делать. Письма она писала нечасто; но настал момент, когда перестали приходить ответы даже на эти редкие весточки. И вполне естественно, что те несколько попыток поддержать переписку с родственниками, которые предпринял я сам, не вызвали у меня оптимизма и не доставили удовольствия. Закончились они, конечно же, ничем: переписка всякий раз быстро сходила на нет.
Совсем иначе я почувствовал себя, когда начал переписку, связанную с Учением. Писем я ожидал с нетерпением, а отвечал на них с огромным удовольствием и вдохновением. Нередко мне приходилось писать 4-5 писем в день, что было довольно утомительно, — ведь некоторые из них доходили до десятка страниц, а я тогда уже был очень слаб; бывало, к вечеру авторучка буквально вываливалась из пальцев. Но то были хорошие дни, и я радовался тому, что делал.
Прошло время, и та переписка тоже иссякла. С одними адресатами я познакомился и стал общаться лично, с другими разошлись интересы; а искать новых так, как это делалось раньше, стало невозможно. Писание писем временно прекратилось, — и я скучал по этому занятию, которое успел полюбить. Потом у меня появился компьютер, а спустя ещё некоторое время — выход в Интернет. Это дало много новых возможностей, а письма из обычных превратились в электронные. С тех пор не было такого времени, чтобы я не вёл переписки. По сравнению с прежними временами адресатов у меня стало меньше, так как теперь я выбирал их тщательнее, и к тому же стал ощущаться дефицит времени. Общение с ними складывалось по-разному: с кем-то доводилось обменяться всего несколькими письмами, с кем-то переписка длилась годами. Так продолжается и сейчас.
Недавно мне вспомнился один случай, основательно мною забытый. Когда-то, много лет назад, когда всё только начиналось, и я ещё даже не знал, почему откровение даётся именно мне, один человек спросил меня: «А смог бы ты выйти на улицу и начать проповедовать Учение людям прямо там?». Я ответил, что не смог бы. С тех пор изменилось многое; а больше всего изменился я сам. И я уже давно созрел для того, чтобы проповедовать на улице, обращаясь к совершенно незнакомым людям. Да только возможности такой не имею. К тому же, такая проповедь не совсем в стиле Учения. И может быть, эти письма станут для меня, в некотором роде, альтернативой ей.
Так письма или проповедь? И то, и другое. Ведь это мои письма. И их главной темой, от которой, как ветви дерева от его ствола, отходят все остальные темы, будет Учение. С ним для меня связано практически всё; оно является моим мировоззрением; я даже родился специально для того, чтобы его основать. И о чём бы я ни говорил, это так или иначе будет иметь отношение к нему. Потому что в личных письмах всегда говорится о том, что важно для их автора, о том, что волнует его и занимает его мысли, — и что, в то же время, может быть интересно его адресату. Учение — дело моей жизни и сама моя жизнь; так что в этих письмах речь не может не идти о нём. Более того: оно не может не быть их основной темой, их смысловым стержнем. Что же до адресата…
Людей всегда интересовали вопросы духовности. Во все времена создавались религиозные, философские, этические учения, — и всегда находились те, кому они были интересны и для кого становились путём, ведущим по жизни. Наверное, не было и нет такого учения, которое не могло бы вызвать к себе хоть какого-то интереса и найти последователей. Знаю, что учение, которое передаю я, также будет интересно людям, и что с течением времени оно будет находить всё больше и больше последователей. Более того: знаю, что однажды оно станет тем духовным путём, по которому пойдёт всё человечество. Это произойдёт не так скоро, как хотелось бы; потребуются десятки, сотни, а возможно, и тысячи лет. Но так будет. Для меня это не подлежит сомнению.
Уверен, что такие слова не придутся по душе многим читателям, показавшись им излишне самонадеянными. Они скажут: «Ого, какие у него амбиции! Масштаб меньше мирового его не устраивает!».
Ну а если отложить иронию в сторону и посмотреть под несколько иным углом? Я ведь говорю об учении, истинность которого для меня является реальным фактом. С одной стороны, мои слова, может быть, звучат несколько амбициозно; но с другой стороны, хорош бы я был, если бы не был уверен в истинности того, что проповедую, и если бы не был убеждён в том, что человечество способно понять и принять Истину! Если бы было так, я заслуживал бы обвинения в лицемерии и в том, что считаю человечество расой бесчувственных глупцов. Так что мои ожидания и моя уверенность в конечном полном успехе Учения вполне естественны и нормальны. Я сказал бы даже, что они неизбежны. Подобные же чувства должен испытывать проповедник любого учения, — если он не лицемер и действительно верит в людей и в то, что он несёт им Истину.
Впрочем, мы живём в странные времена, когда процветают странные взгляды. Так, в определённых кругах считается аморальной убеждённость в истинности только той религии или того учения, к которому принадлежишь. Люди, придерживающиеся такой точки зрения, утверждают, что будучи убеждённым в истинности своего мировоззрения, ты отказываешь другим мировоззрениям в праве на истинность, тем самым оскорбляя их. Мнение абсурдное. И достоин удивления тот факт, что оно становится всё популярнее. А я скажу: нет ничего плохого в том, чтобы верить в истинность своей религии или учения. Это нормально, и так было всегда. Более того: такая уверенность необходима человеку. Она даёт ему опору в жизни, позволяет не теряться в духовном хаосе и идти по конкретному пути. И это не мешает уважать чужие взгляды и чужую веру. Каждый имеет право на веру в истинность избранного им пути, — и это право так же священно, как и право на свободу выбора.
Я не просто верю в истинность своего учения, но и точно знаю, что оно истинно. Ведь я не только получаю откровение, но мне известна предыстория, — потому что я был её участником. Я помню, как в моей прошлой жизни было положено начало тому, что происходит сейчас. Помню, что было со мной после моей смерти, — тогда, 2500 лет назад. Помню, как мне было предложено стать тем, кто даст людям Учение, как я согласился и как ждал своего часа в течение многих столетий. Помню, как уже в нынешней жизни я в первый раз услышал голос Эмере, Бога Мудрости, и как начал постигать Учение. Помню, как мучился вопросом, почему оно даётся именно мне, как был изумлён и ошарашен, узнав ответ, как начал вспоминать свою прошлую жизнь и то, что было между жизнями… Всё это было со мной, я это пережил и я это помню, — и потому точно знаю, что люди живут не одну жизнь, и что со мной говорит именно Бог Мудрости, а не кто-то выдающий себя за него, и что Учение истинно.
Конечно же, я не ожидаю, что моё свидетельство немедленно будет принято всеми как доказательство истинности Учения. Если бы я мог питать столь наивные надежды, то не мог бы быть тем, кто я есть. И было бы столь же наивно думать, что, заявив о своём пророческом статусе, в наше время этим можно поразить аудиторию и вызвать к себе какой-то особый пиетет. Скорее уж приходится ожидать обратной реакции. Потому что, с одной стороны, сейчас над умами властвует всепроницающий скепсис; с другой стороны, всевозможных «пророков», «контактёров» и прочих «выразителей воли высших сил» появилось столько, что, кажется, это уже превращается в одну из самых популярных профессий. И потому нет ничего удивительного в том, что у людей наступает пресыщение подобной экзотикой, и что, услышав о некоем пророке, многие наверняка отреагируют саркастической усмешкой и лишь заметят мимоходом: «А, ещё один…». Надо думать, будут и такие, которых моё позиционирование себя как пророка сразу же настроит против меня и Учения, и которые, дочитав до этих слов, просто бросят и не станут читать дальше.
Что ж: тут я ничего не могу поделать. Да и не исключено, что на их месте я поступил бы так же. Хотя в данной ситуации можно было бы сказать, что прежде чем отвергать, надо разобраться, изучить, всесторонне оценить предлагаемое твоему вниманию учение. Так-то оно так… Но, как уже говорилось выше, в последнее время мир переживает небывалый наплыв разного рода «пророческих» и «контактёрских» учений. Тщательно изучить их все не представляется возможным. Поэтому из того, что им попадается, люди чаще всего выбирают по принципу «приглянулось — не приглянулось», после достаточно поверхностного ознакомления. А это, в свою очередь, зависит уже от предпочтений и предубеждений, свойственных каждому конкретному человеку. Для иного и одно слово, встреченное в тексте, может оказаться определяющим как в том, захочется ли ему читать дальше или нет, так и в том, будет ли он хорошо или плохо думать об авторе и его учении.
Здесь функцию индикатора выполняют определённые психологические моменты. Духовность и психологию разделить нельзя; однако можно поставить вопрос о том, насколько такие психологические моменты, как предубеждённость или неприятные ассоциации, влияют на степень свободы духовного поиска. Очевидно, что предубеждённость заставляет превратно истолковывать узнанное и не даёт поверить даже во что-то хорошее; а неприятные ассоциации уводят от реального к мнимому, подменяя свежие впечатления старыми, полученными в связи с чем-то совсем другим. Всё это довлеет над эмоциями и рассудком ищущего и перекрывает ему целый ряд возможных путей, существенно ущемляя свободу поиска и выбора. Весьма прискорбно, что люди, подверженные этому, обычно не замечают своей проблемы.
Эту тему я затронул не из желания кого-то в чём-то убедить или переубедить. Разве реально двумя-тремя фразами переубедить предубеждённого человека? Да он, возможно, даже не дочитает их до конца. Так что не в этом дело. Я всего лишь констатирую — для вас и для себя — тот факт, что прекрасно понимаю всю сложность и неоднозначность возможной реакции читателя на то, что здесь говорю. Я понимаю, что негативные реакции и впечатления не только возможны, но в ряде случаев и неизбежны. Кто-то просто поморщится и не станет читать мои письма дальше, и потом вообще забудет, что пытался их читать, а кто-то встанет на осуждающую или даже враждебную позицию по отношению ко мне и к Учению. И такая ситуация нормальна.
Всем угодить нельзя. Такова одна из наиболее проверенных временем и неопровержимо доказанных жизненных теорем. Она относится и к духовной стороне жизни, — причём, возможно, в первую очередь. Сторонники найдутся у любого, даже самого противоречивого, нелепого или аморального учения; точно так же даже у самого логически стройного, обоснованного и этичного учения непременно найдутся противники. Понимая это, я готов к любой реакции на свои слова. Впрочем, это сказано не совсем удачно. Можно подумать, встреча с чужим неприятием и негативным отношением у меня ещё впереди. А между тем, сталкиваться с ними уже приходилось. Потому оговорюсь, что вышесказанное относится к этим письмам, к реакции именно на них. Ведь подобных открытых писем мне ещё не доводилось писать. И содержать они будут немало такого, чего нет в существующих на сегодняшний день книгах пандэкта. Я имею в виду как обстоятельства моего пути (в пандэкте об этом говорится мало), так и некоторые другие моменты.
Пусть мне верят и не верят, пусть соглашаются и критикуют, пусть сопереживают и насмехаются. Всё это нормально, ожидаемо мною и принимаемо как должное. Ведь письма мои адресуются живым людям, которые тем и хороши, что они — люди, а не машины, которые можно запрограммировать на принятие тех или иных взглядов или директив.
Возможно, недоверие вызовет уже тот факт, что я спокойно ожидаю столь разного отношения к тому, о чём собираюсь говорить. Что ж… Таков естественный порядок вещей, — та высшая инстанция, противопоставлять которой себя так же неправильно, как и бесполезно. Чтобы это осознать и научиться принимать, не нужно быть мудрецом, или даже просто последователем некой особой мировоззренческой системы. Достаточно лишь иметь трезвый ум и скромность, не позволяющую ставить свои эмоции выше самой реальности. Конечно, меня порадует доверие одной части читателей и огорчит недоверие другой части. Но если бы все вдруг безоговорочно поверили мне, это было бы ненормально. Это было бы нарушением естественного порядка вещей. Я увидел бы вокруг себя не людей, а бездушные и бездумные механизмы, среагировавшие на щелчок тумблера, — и мне, наверное, стало бы страшно. Я радуюсь тому, что всё обстоит иначе. Пусть это не всегда выгодно для меня, — но зато нормально.
Теперь хочу вернуться к вопросу о проповеди и о том, как она в данном случае сочетается с письмами.
Главная цель проповеди любого учения — привлечь на его сторону как можно больше людей, обратить их. И если попытаться определить, что же в таком случае является проповедью, то окажется, что ею является решительно всё, — от образа жизни последователей конкретного учения до публичных дискуссий с критиками и конкурентами, от издания посвящённой этому учению литературы до миссионерских поездок специально подготовленных проповедников. То есть проповедь выглядывает отовсюду, — что вполне естественно. А если так, то тогда главный вопрос не в том, что именно является проповедью, а в том, какая её форма навязчива и агрессивна, а какая нет. В самом деле: ведь можно что-то проповедовать самой своей жизнью, своими принципами и поступками, можно писать статьи, можно методично обходить дом за домом, стучась во все двери и предлагая литературу, а можно неделями и месяцами донимать кого-нибудь рассказами о своей религии, убеждая его в её истинности, — пока он не начнёт от вас прятаться или пока не рассорится с вами. Нет ничего удивительного в том, что навязчивая проповедь способна скорее оттолкнуть человека, нежели чем привлечь его.
Кто-то может счесть таковой и мои письма. Есть люди, именно так воспринимающие высказывание любого мнения, не совпадающего с их собственным, — причём вне зависимости от того, насколько корректно высказано это чужое мнение. А я скажу: я рассказываю о том, о чём хочу рассказать, и обращаюсь к тем, кто хочет меня слушать. Листок бумаги так легко отложить в сторону, или даже порвать. Так неужели автор слов, написанных на этом листке, может заставить тебя читать их и, тем паче, верить? Не читай этих писем, если не хочешь, и не верь им, если не можешь. Больше тут и спорить не о чем.
Я хочу рассказывать об Учении и о себе. Хотя для меня рассказывать о себе — значит рассказывать также и об Учении. И даже если бы я решил говорить только и исключительно о себе, речь всё равно шла бы о нём. Я уже объяснил выше, почему. Но дело не только в моём предназначении. Каждый человек формируется как личность в неразрывной связи с условиями и обстоятельствами своей жизни и благодаря им. Иначе говоря, каждый из нас таков, каким он делает себя под влиянием этих условий и обстоятельств. Он с ними неразделим, и видеть его как личность можно только в совокупности с ними, в их контексте. Так, можно ли хорошо рассказать об учёном, опуская рассказ — хотя бы в самом общем приближении — о его научной работе и связанных с нею обстоятельствах и фактах его биографии, в которой они занимают важнейшее место? А много ли можно рассказать о полководце, если не касаться того, чему он себя посвятил, — то есть военного дела и всего, что с ним связано в жизни этого человека? Впрочем, в качестве примеров совсем не обязательно брать учёных или полководцев, потому что то же самое относится к любому человеку, кем бы он ни был и чем бы ни занимался. Человек — это не просто мясо на скелете; человек — это то, что с ним происходит, то, что он думает и делает, то, что он знает и во что верит, то, чего он хочет и к чему стремится. Так рождаются его мнения, вырабатывается его характер, формируются его взгляды, вкусы и привычки, так возникает свойственная ему манера поведения. Всё это, собственно, и есть элементы, составляющие его личность. Рассматривать её отдельно от обстоятельств, в которых она сформировалась, в которых она существует и развивается, это всё равно что рассматривать написанное слово в отрыве от контекста. Тот смысл, который оно несёт в себе в данном конкретном случае, останется непонятым. И слово, что-то означающее, превратится в бесполезный набор букв.
Так и со мной. Для меня всё связано с Учением, и иначе быть не может. И письма эти не могут не быть проповедью Учения.
Нарисованная мною картина на первый взгляд может показаться не слишком привлекательной, и может возникнуть вопрос: «Если автор так неразрывно связан с Учением, прямо-таки растворился в нём, если его нет вне Учения, то где же он сам? Где собственно личность?». Я отвечу: это и есть одна из особенностей, делающих меня личностью. Я — такая же часть Учения, неразрывно с ним связанная, как кто-нибудь другой является частью, неразрывно связанной со своей родиной, своим народом, семьёй, профессией, религией, политической партией и так далее. Существовать в среде чего-то и быть неотъемлемой его частью — нормально. Это не обезличивает человека, а создаёт его как личность, даёт ему цели и сообщает его жизни смысл. И читатель сам сможет судить о том, в какой степени это относится ко мне.
Рассчитываю ли я через эти письма привлечь в Учение новых последователей? Не стану отрицать, что был бы рад, если бы это произошло. Но и сказать, что моя цель именно такова, я не могу. Я пишу их потому, что хочу рассказывать людям об Учении. Ведь ради этого я родился и ради этого живу. Таково моё призвание. Оно подобно призванию живописца «от природы», создающего свои полотна не ради заработка или славы, а потому, что его душа не может жить без этого. Ну а заработок и слава могут прилагаться, а могут и не прилагаться. Как получится. Или, точнее говоря, как поймут и оценят. Так и со мной.
Люди разные. Различны их понятия об окружающей действительности, различна специфика восприятия информации. Поэтому совершенно ясно, что мои письма у одной части читателей могут оставить неблагоприятное впечатление обо мне и об Учении, а у другой части — благоприятное. Я принимаю это как данность, и первому буду огорчаться, второму же — радоваться (и было бы странно, если бы было по-другому). Всегда приятно, когда то, что тебя волнует и что тебе дорого, находит понимание у других людей; и всегда огорчительно, когда этого не происходит. Если вот эти письма помогут кому-то серьёзно заинтересоваться Учением или лучше его понять, я буду рад. Ну а если кто-то, напротив, на основании их сделает вывод, что оно не для него, то это тоже результат.
Настоящие письма — не реклама Учения. Я не собираюсь убеждать читателя принять его, не собираюсь никого призывать или уговаривать обратиться. Не хочу и не буду поступать, как поступали купцы былых веков, навязчиво зазывавшие, а иногда чуть ли не силком тащившие прохожих в свои лавки.
Может возникнуть вопрос (мне приходится и, вероятно, ещё не раз придётся в дальнейшем делать такие допущения, позволяющие отвечать на возражения и вопросы, которые я не могу сейчас услышать, но которые с большой вероятностью могут появиться у читателя): «Если его учение, как он сам утверждает, истинно, то почему он всё-таки не собирается убеждать, призывать, уговаривать принять его? Неужели его так мало волнует, прислушается кто-нибудь к его словам или нет?». На самом деле это меня очень волнует. Ведь я живу для того, чтобы передавать людям истинное учение. Моё самое большое желание — чтобы они приняли его. Однако я знаю и ясно понимаю одну вещь: Истину можно предлагать, но нельзя навязывать. Её просто не сможет принять тот, кто не хочет или не готов к этому. Добиваться, чтобы он её принял, бесполезно. И даже если бы он заявил, что принимает её, это ничего бы не изменило. Она была бы принята только на словах, но не сделалась бы подлинным достоянием его ума и сердца, и всё равно не стала бы для него настоящим путём. Такое псевдопринятие не приведёт ни к чему хорошему, — зато может стать причиной конфликта в будущем. Навязчивая пропаганда (я не говорю уж о насильственном насаждении того или иного мировоззрения) — вещь противоестественная, как старания пробудить любовь через избиение, и нелепая, как попытка сварить кашу из топора. Любовь так не родится, а пищей такой никого не насытишь.
Что до писем, то в них я могу рассказывать, объяснять, приводить доводы, — всё это уместно здесь. Но лишь по отношению к тому читателю, который хочет такого общения, и для которого, собственно, эти письма и пишутся. И даже если у него имеется серьёзный интерес и он всё выслушает и осмыслит, это ещё не означает, что он признает истинность Учения и захочет принять его. Возможно, он придёт к противоположному выводу. Или просто ничего не почувствует, останется равнодушным; в нём, по каким-то причинам, ничто не отзовётся, не ответит на зов Истины. В таком случае бесполезно усиленно убеждать его, призывать, уговаривать... Если же он, напротив, поймёт и почувствует Истину, то это произойдёт безо всяких уговоров и призывов. Потому я и не собираюсь делать ничего подобного. В одном случае это бесполезно, в другом — просто не нужно. Достаточно показать и объяснить, — а решать каждый в любом случае будет сам, исходя из собственных соображений и ощущений.
Наивно ожидать, что всякий, кто станет читать мои письма, будет делать это, руководствуясь серьёзным желанием найти Истину или сделать духовный выбор. Нет: далеко не каждый. И даже не большинство. Людей, читающих подобную литературу из соображений настоящего духовного поиска, на самом деле не так много, как может показаться. Гораздо больше просто любопытствующих, или тех, кто интересуется различными учениями, так сказать, в интересах общего развития, но не ищет пути, или тех, кто читает духовную литературу для престижа, или тех, кто выдирает из различных мировоззрений отдельные элементы, составляя себе из них персональную карманную, удобную для личного пользования «Истину» (теперь таких много), — да и мало ли кого ещё. А среди тех, кто, казалось бы, целенаправленно ищет Истину, немало таких, которым, на самом деле, просто лестно находиться в модном состоянии духовного поиска. Эти движутся как корабли, избегающие захода в какой-либо порт, — потому что тогда свободное плавание закончится. Здесь больше лицемерия и показушности, чем настоящего поиска; и если такой «искатель» натыкается на что-то серьёзное и требующее ответственности, он старается обойти свою находку по максимально большой дуге и поскорее отправиться дальше. Есть и такие, которые ищут Истину, удовлетворяющую их требованиям. Эти словно пришли в магазин одежды и выбирают себе пиджак или штаны по размеру, — чтобы было максимально комфортно и нигде не жало. Конечно же, здесь о подлинном поиске Истины речь тоже не идёт. И только какая-то часть ищущих ищет в полном смысле этого слова, действительно стремясь обрести верный путь. Сколькие же из них увидят его в Учении?..
А сколькие после прочтения окажутся настроенными против Учения?..
Одним словом, я не обольщаюсь относительно того результата, который могут принести мне эти письма. И если бы я рассматривал их исключительно как инструмент целенаправленной пропаганды Учения, то мог бы уже заранее констатировать неудачу такого замысла. Но это, всё же, именно письма, которые для меня являются формой живого разговора с теми, кому хочется меня послушать, кому интересно что-то узнать об Учении и обо мне.
Заканчивая письмо, я думаю о том, что из таких вот минут, как сейчас, состоит светлая сторона моей жизни. Ведь я собираюсь рассказывать об Учении. А я здесь, в этом мире, именно для того, чтобы рассказывать людям о нём. Как уже было сказано выше, таково моё предназначение; в этом — смысл моей жизни. И возможность выполнять своё предназначение — это уже счастье. Представьте себе строителя, который решил построить храм. Он не годы, и даже не десятки, а сотни лет учился и шёл туда, где должен стоять его храм. И вот он пришёл, и строит. Тяжёлый труд для него — наслаждение, потому что именно этого он хотел так долго. Каждый укладываемый кирпич — частица его мечты, воплощаемой в жизнь, а значит — частица радости и счастья. Он строит — и живёт этим.
То же самое чувствую и я. Что бы со мной ни происходило, сколько бы трудностей и боли ни осложняло мою жизнь, главное — вот такие минуты, когда я делаю то, что должен и хочу делать. Тут не просто удовольствие от любимого дела; тут ещё и ощущение воплощения в жизнь цели собственного существования. Описать такие переживания едва ли возможно. Меня поймёт тот, кому известно это счастье: счастье делать хорошее и большое дело, которое ты любишь, ради которого живёшь и в конечном успехе которого абсолютно уверен.
И я хочу поблагодарить вас, читающих эти строки, — потому что счастьем этих минут я обязан вам. Не столь важно, кто из вас какие впечатления вынесет из нашего разговора. Я благодарен всем: и тем, кто через эти письма заинтересуется Учением, усмотрев в нём предположительно верный путь, и тем, кто останется равнодушен и скоро забудет прочитанное, и тем, кто после прочтения сделается недоброжелателем Учения. Я благодарю не за результат, — каков он будет, таков уж будет, — а за радость беседы вот сейчас, в этот самый момент.
Тут поставлю точку. Возможно, это письмо не вышло столь же увлекательным, как хороший детективный рассказ, и не представляет собой образчика изящного стиля. Но я и не намеревался упражняться в красноречии, и не пытался сделать из него занимательное чтиво. Это всего лишь предисловие к последующим письмам, призванное только обозначить моё собственное отношение к самой затее. Впрочем, я и дальше не собираюсь заниматься здесь целенаправленными творческими изысками. Зачем? Мы же просто беседуем. И если мне удастся ясно выражать свои мысли, укладывая их в связный рассказ и понятные рассуждения, то этого будет вполне достаточно.
Доброго пути.
Атархат
Приветствую и желаю блага.
Поскольку это — письма, правильно будет сразу представиться, рассказать о себе. Потому что не слишком приятно читать письма, получаемые от неизвестного адресата. Конечно, не исключено, что тот, кто примется за их чтение, уже будет в большей или меньшей степени иметь представление о том, кто их автор. Только этого недостаточно. О своей жизни я не рассказывал пока ещё нигде. Лишь в митэвме «Сэбаст» немного говорится об этом; но там теме моей нынешней жизни уделено всего несколько строк.
Поэтому теперь расскажу о себе больше, — правда, особо не вдаваясь в подробности. Мыслимо ли на нескольких страницах пересказать целую жизнь длиною в четыре десятка лет? Я изложу здесь только её основную канву, и доведу свой рассказ пока что лишь до того момента, когда начали записываться тексты пандэкта. Дальнейшим событиям посвящу одно из последующих писем. В нём же обращусь и к теме своей прошлой жизни. Конечно, если придерживаться хронологии, то это неправильно, и сначала следовало бы изложить события, относящиеся именно к ней. Однако я поступлю иначе: когда в своём кратком повествовании дойду до времени, с которого начал вспоминать прошлую жизнь, тогда о ней и пойдёт речь. Здесь же хочу в общих чертах рассказать о том, какой оказалась жизнь нынешняя, — жизнь, в которой я делаю то, чего ждал и к чему готовился много сотен лет. Она почти сразу же сильно осложнилась и пошла не так, как могла бы идти; но моё предназначение осталось прежним.
Родился я в 1972 году, в Беларуси (тогда ещё — в Белоруссии, одной из республик СССР), в городе Гомеле. Предысторию своей семьи также опущу. Она для моего рассказа несущественна. Достаточно будет сказать, что родители мои — выходцы из деревни, в молодости переехавшие в Гомель, где я и появился на свет.
Мы жили тогда в микрорайоне, примыкавшем к протекающей через город реке Сож и называвшемся Монастырёк. Это несколько улиц и переулков, застроенных частными домами с маленькими двориками и огородами. Прежде там находилось поселение староверов, ассоциировавшееся у горожан с чем-то богомольным, монастырским; отсюда и пошло прозвание. Тамошних уроженцев до сих пор называют «монастырскими». В моё время прежних обитателей там уже почти не оставалось. Хотя по левую руку от нас жила как раз староверка, набожная старушка Матрёна Ивановна. О прошлом же напоминали лишь некоторые его следы. Так, однажды, вскапывая огород, моя бабушка откопала староверский крестик, который хранится у меня до сих пор.
Семья состояла из меня, моих родителей, бабушки (матери отца) и тёти (его сестры). Отец работал на заводе «Гомсельмаш». Там он оставался и все последующие годы, и вышел на пенсию в конце 2010 года. Мать окончила Строительное училище и работала изолировщицей. После моего рождения несколько лет не работала, потом вернулась в свою бригаду. Позднее она снова ушла оттуда, и много лет, тоже до самой пенсии, трудилась швеёй-надомницей, — так как ей приходилось всё время быть рядом со мной. Когда я родился, бабушка тоже ещё работала; она вышла на пенсию уже на моей памяти. Кроме этого, она занималась общественной работой: долгое время была председателем уличного комитета. Тётя же во времена моего раннего детства ещё училась в школе. Я тогда думал, что она моя сестра, — и, помню, страшно удивился, когда мне однажды объяснили, что это не так. Однако от привычки обращаться к ней на «ты» и звать просто по имени так и не избавился.
Я родился здоровым; но в раннем детстве со мной случилось то, что направило течение моей жизни в неожиданное русло. Это произошло внезапно. Именно внезапно: как рассказывают, ещё вечером всё было нормально, и я весело возился в своей кроватке, — а утром уже лежал совершенно неподвижно, и мог только водить глазами. Причины произошедшего остались не вполне ясны. Существует основная семейная версия, согласно которой имела место врачебная ошибка, и виною всему оказалась прививка, которую мне сделали накануне. Фактического подтверждения тому не имеется; тем не менее, эта версия была официально принята семьёй как единственно верная, и именно она озвучивается, когда возникает такая необходимость. Впрочем, подспудно бытуют и другие версии, — так сказать, неофициальные. Мне известны ещё две; излагать их здесь не буду.
Внятного диагноза мне поставить не смогли. Он менялся несколько раз, и я уже даже не помню, каким был последний. Когда меня повезли в Минск, на осмотр к какому-то видному специалисту, тот не смог сделать никаких определённых выводов и лишь развёл руками.
Поначалу паралич был полным. Спустя некоторое время он стал отступать. Когда мне было около трёх лет или чуть меньше, я даже мог, кое-как переставляя ноги, пройти несколько шагов, — если меня поддерживали под руку. Потом снова начал медленно слабеть. Силы уходили постепенно и незаметно, капля за каплей. Время от времени я обнаруживал, что уже не могу делать чего-то, что мог делать прежде: совершать какие-то движения, поднимать предметы, которые раньше мог поднимать, и так далее. К концу девяностых я ослабел настолько, что больше не мог управляться с ложкой и вилкой. И вот уже несколько лет, как не могу даже удержать в пальцах авторучку. К счастью, существует компьютер; а моих сил пока хватает на то, чтобы одним пальцем крутить шарик мыши-трекбола, а другим пальцем нажимать её кнопку, и набирать текст с экранной клавиатуры.
Это не жалобы, а констатация фактов. Я сейчас действительно так живу, и так пишу эти письма.
Вспоминаются времена, когда я писал чернилами. Просто так хотелось. Сначала использовал обычные когда-то, а к тому времени совершенно вышедшие из употребления, хотя и продававшиеся ещё в некоторых писчебумажных магазинах железные перья. Затем — чернильные авторучки. А потом один знакомый по моей просьбе привёз из деревни связку перьев, надёрганных из отправившегося в кастрюлю гуся. Под чернильницу была приспособлена миниатюрная стеклянная баночка, очень на неё похожая. Какое это было удовольствие — писать чернилами, с помощью настоящих гусиных перьев! В этом было нечто особенное, труднообъяснимое, для меня почти сакральное. Окружающие говорили: «Виктор оригинальничает». Конечно, меня трудно было понять, не зная тех ощущений, которые знал я. Зачем современному человеку, имеющему в своём распоряжении целый арсенал разнообразных письменных принадлежностей, мучить себя, возясь с затачиванием перьев и ежедневно отмывая с пальцев чернильные пятна? А затем. О чём я жалел тогда, так это о невозможности достать настоящий пергамент.
Но вернёмся к моей болезни.
Как я уже сказал выше, мой диагноз был неопределённым. В медицинской карточке было что-то написано, — но, скорее, просто потому, что в ней нельзя было не написать вообще ничего. Несмотря на эту неопределённость, меня интенсивно лечили. Мне пришлось пройти через многое, — от сотен и сотен витаминных уколов и укрепляющих микстур до разного рода массажей, от электростимуляции до лечебных грязей. Дважды мы ездили на лечение в Крым, в Евпаторию. Для того, чтобы оплатить первую поездку, пришлось продать отцовский мотоцикл; для того, чтобы оплатить вторую (вернее, чтобы вернуть деньги, одолженные на неё), родители продали свои обручальные кольца. Всё оказалось напрасно: не помогли ни крымские грязи, ни что-либо другое.
Попытки лечить меня — неизвестно от чего — продолжались лет до четырнадцати. Потом все устали и смирились. А мне всё это надоело до такой степени, что прекращение лечения меня только обрадовало, — тем более, что к тому времени я уже вполне осознал его бесполезность, и на улучшение своего состояния не надеялся. С тех пор если я и обращался к врачам, то только по поводу простуды или гриппа, — не считая, правда, ещё нескольких раз, когда возникли проблемы с сердцем. И хотя мне, вроде бы, полагается обследование и лечение каждые несколько месяцев, медики, обязанные этим заниматься, обо мне не вспоминают вот уже добрых двадцать лет с гаком, — словно бы я умер. Ну а меня это вполне устраивает, и я не напоминаю им о себе. Не вижу смысла.
Кстати говоря, по всем прогнозам я не должен был прожить больше двенадцати-тринадцати лет. Врачи прямо предупреждали об этом родителей.
Сейчас мне за сорок.
Семья очень переживала из-за моей инвалидности. К счастью, никто не заострял на ней моего внимания, и меня миновали связанные с этим детские моральные мучения. Я никогда не считал себя хуже других, никогда не задавался вопросом «Почему другие дети бегают, а я нет?». Раз бегают, значит, для них это нормально; раз я не бегаю, а сижу и играю с чем-нибудь или читаю книжку, значит, это нормально для меня. Сейчас я даже сам немного удивляюсь тогдашнему своему спокойному отношению к ситуации. Наверное, мне очень повезло, что дело обстояло именно так; могу представить, сколько бы я настрадался, будь всё по-другому.
Скучать не приходилось. У меня всегда хватало друзей, которые приходили ко мне играть. Даже почти неподвижно сидя на одном месте, я умудрялся быть заводилой: придумывал игры, распределял роли. Много рассказывал им, — пересказывал прочитанные книги, придумывал всякие истории. К тому же у меня было довольно много игрушек, — солдатиков и всего прочего. Так что у нас дома часто собирались большие детские компании, — временами по десять и более человек. Мамы моих друзей, бывало, удивлялись, почему их дети не бегут играть на улицу, а сходятся ко мне. Говорили: «Им там что, мёдом намазано?».
И всё же главным в моей жизни были книги. Я научился читать в пятилетнем возрасте. До сих пор помню, как это произошло. Уже зная буквы и читая отдельные слоги, я ещё не умел объединять их в слова. Однажды сидел и рассматривал картинки в детской книжке. И вдруг буквы, по которым время от времени пробегали мои глаза, начали как бы сами собой складываться в слова, и я стал понимать, что там написано. Это было самое настоящее чудо! Я тут же позвал маму и, торжествуя, стал читать ей вслух, — медленно, сбивчиво, но самостоятельно. Потом так и просидел над книжкой до самого вечера, не имея сил оторваться и прося только, чтобы мне позволили подольше не ложиться спать и дали бы ещё почитать.
С того дня я стал читать запоем. К десяти годам, кроме детской литературы, читал уже вполне взрослые приключенческие книги, вроде «Трёх мушкетёров», «20000 лье под водой», «Айвенго», «Последнего из могикан» и т.п. И читал быстро: книгу в пару сотен страниц проглатывал за один день. То же самое умудрялся проделывать и с более объёмными книгами, если мне никто не мешал.
Тогда же освоил и белорусский язык. Это родной язык моей семьи; только никто у нас на нём не говорил (хотя на слух понимали), и книг на нём не читал. А мне родители — уж не знаю, из каких соображений — наравне с русскоязычными детскими книгами покупали и белорусские. Поэтому читать я научился на обоих языках почти одновременно; а белорусское произношение усваивал, смотря передачи Белорусского Телевидения. Я и сейчас, наверное, один из всей многочисленной родни свободно читаю и говорю по-белорусски. Хотя говорю, надо признаться, несколько медленнее, чем по-русски, так как временами оказывается труднее находить нужные слова. Сказывается отсутствие разговорной практики: ведь мне никогда не доводилось поговорить с кем-нибудь на родном языке. В наших краях подавляющее большинство населения говорит либо чисто по-русски, как наша семья, либо на смеси русского и белорусского, иногда с вкраплением украинских слов.
Сначала родители не знали, что можно оформить учёбу на дому. Поэтому в школу я пошёл с запозданием на год. Конечно, в самой школе я не бывал; меня несколько раз в неделю посещала учительница, — классная руководительница класса, в который меня формально зачислили, — преподававшая мне учебную программу.
Едва я научился писать, обнаружилась странная вещь: не зная ни одного правила, писал практически без ошибок. Мог написать произвольный — т.е. из головы — текст объёмом в тетрадную страницу (для первоклассника это немало), и учительница не находила в нём ни одной ошибки. Это чрезвычайно удивляло и её, и последующих учителей. Потому что с заучиванием правил у меня всегда были проблемы. Письменные задания я выполнял на пятёрки (иногда — на четвёрки, если спешил и допускал описки, или портил буквы, обводя их по много раз, отчего они превращались в жирные каракули); но когда должен был заучивать и отвечать правила, то, бывало, скатывался на тройки. Правила худо-бедно отвечал, после чего тут же забывал их. В конце-концов мне просто перестали их задавать, а по поводу моей способности писать без ошибок вынесли вердикт: «врождённая грамотность». Не знаю, существует ли такое явление в действительности. Думаю, что нет.
Оценок ниже тройки я не получал вообще ни разу, ни по одному предмету. И не потому, что всё мне давалось легко. Алгебра, геометрия и химия давались мне с большим трудом; я их терпеть не мог, и буквально грыз, изо всех сил напрягая ум. Просто я очень боялся получить двойку. Даже не могу сказать, почему. Мне это никакими особыми неприятностями не грозило, — разве что родители пожурили бы немного. Однако получение двойки казалось чем-то ужасным и невообразимо позорным. Поэтому я всегда очень старательно готовился. Ну а потом, в старших классах, старался уже потому, что не хотел портить своё реноме в собственных глазах.
В первый класс я пошёл в Монастырьке. Потом мы переехали в другой район, в малосемейку, полученную отцом. Наш дом стоял вплотную к территории завода «Гомсельмаш», и прямо перед окном торчали заводские трубы. Затем мы получили двухкомнатную квартиру на окраине города, где и живём до сих пор. Только теперь это уже сложно назвать окраиной. Тогда вокруг нашего дома были, по большей части, пустыри, а окна выходили на колхозный сад, находившийся в нескольких сотнях метров. Туда все местные — и дети, и взрослые — ходили воровать яблоки. Сейчас это плотно застроенный и довольно оживлённый район, стяжавший дурную славу одного из самых неблагополучных в криминальном отношении районов города.
Здесь я отучился в оставшихся классах и окончил школу.
Трудно описать, с каким нетерпением я ожидал её окончания. Учиться я не любил (нравились только биология, история и литература), и к занятиям относился как каторжник к каторге. Казалось бы, они должны были занимать мой досуг и помогать мне не скучать. Нет. Я и так никогда не скучал. Своё время я делил между чтением, друзьями и разными увлечениями, вроде выжигания по дереву или попыток выпускать самодельные журналы, — и мне его всегда катастрофически не хватало. Учёба воспринималась как нечто лишнее и досадное, отнимающее время от более увлекательных дел, — например, от того же чтения, в познавательном плане гораздо более для меня интересного, чем школьная программа, которую я пихал в себя с трудом и намеревался забыть сразу же по окончании школы. К знаниям я стремился, и очень, — ведь они были моим окном в мир. Но я хотел изучать только то, что сам считал важным для себя. Уже один факт того, что кто-то навязал мне программу обучения, и я должен ей следовать, ковыряясь в том, что мне неинтересно, вызывал в душе возмущение.
Тут отойду от магистральной линии рассказа, поскольку, как кажется, настал подходящий момент для того, чтобы уделить некоторое внимание своему тогдашнему характеру, — т.е. времён детства и юности. Для автопортрета, даже набросанного бегло, это необходимо.
Прежде всего следует отметить, что с самого раннего детства я твёрдо усвоил ряд правил: всегда быть честным и ответственным, не мошенничать ни в чём и никогда, не врать, держать слово, не делать подлостей, свято хранить тайны. Их мне преподала мать. И поскольку они совпали с тем, что хранилось в моём подсознании как наследие прошлого опыта, и были восприняты мною как нечто само собой разумеющееся, я принял их сразу и бесповоротно в качестве основы для своей жизни. Однако это имело и обратную сторону: сделало меня в таких вопросах бескомпромиссным и упрямым. Можно спросить: что здесь плохого? В общем-то, ничего. Но ведь только кажется, что если это хорошо — то и хорошо, и всё замечательно. А на самом деле в жизни постоянно возникают моменты, когда оказывается выгодно или для чего-то необходимо соврать, в чём-то смошенничать, не сдержать слова, поступить некрасиво по отношению к кому-то. Да что я вам рассказываю? Кто не попадал в такие ситуации? Это известно каждому. Как известно и то, что быть принципиальным нелегко, и что это создаёт в жизни множество проблем как самому носителю принципов, так и окружающим его людям. Ну а меня угораздило стать таким, будучи ещё ребёнком. И поскольку меня окружала реальная жизнь, часто подкидывавшая свои искушения — от которых не свободны и дети — или требовавшая не совсем этичных поступков, а я не желал поддаваться, то и поведение моё в глазах окружающих нередко выглядело как форменное упрямство. Конечно, тогда я ещё не имел представления о таких понятиях, как мораль и этика. Для меня всё было значительно проще: я знал, какие поступки являются плохими, и не хотел поступать плохо.
Никто, конечно же, не заставлял меня поступать плохо. Просто я был маленьким идеалистом, — и это накладывало свой отпечаток на мои отношения с окружающими.
Хорошо, что я при этом не был капризным. Не хныкал, отказываясь от одной еды и требуя другой; к одежде, в которую меня одевали, относился, в основном, совершенно равнодушно; если просил купить игрушку или ещё что-нибудь, а мне отвечали, что этого сделать нельзя, сразу замолкал. Мне старались, по возможности, ни в чём не отказывать, — в тех пределах, какие были возможны для семьи, живущей на две обычных советских рабочих зарплаты и временами вынужденной занимать до получки то три рубля, то пять, то десять. Но мне с самого раннего детства объяснили простой принцип, который заключался в следующем: если мы можем купить то, что ты хочешь, то ты это получишь и без капризов; но если не можем, то ты этого не получишь, и капризы не помогут. Я привык относиться так не только к покупкам, но и ко всему остальному, по принципу «Что можно — то можно, что нельзя — то нельзя». Полагаю, это предотвратило многие проблемы.
Жадным я тоже не был. Если кто-нибудь из друзей просил, чтобы я подарил ему одну из своих игрушек, я дарил её. Родители иногда даже упрекали меня за это. А мне было непонятно: как можно не отдать человеку то, что он просит? Впрочем, объективности ради приходится отметить и тот факт, что среди ходивших ко мне детей попадались и воришки, — так что мои игрушки и разные мелочи разворовывались едва ли не более активно, чем раздаривались.
Ещё в моём характере сочетались две, казалось бы, трудно совместимые — а может быть, как раз очень совместимые — черты: крайняя чувствительность и сентиментальность, и крайняя вспыльчивость. Разжалобить меня было парой пустяков. Я рыдал, услышав по радио песню, в которой по сюжету кто-то погибал, или посмотрев такой фильм; а увидев на улице птицу с подбитым крылом или хромую собаку, мог потом проливать слёзы несколько дней, вспоминая это ужасное зрелище. С другой стороны, если я видел, что кто-то не прав, и если он при этом ещё и спорил со мной, я мгновенно вскипал, начинал дерзить, мог наговорить грубостей. Друга, который вёл себя безобразно (по моим понятиям), я мог всячески изругать, а по завершении инвективы просто выгнать вон. Проделывал сие неоднократно. И если уж выгонял кого-то, то обычно больше уже никогда не принимал его у себя.
С обеими этими чертами своего характера я боролся. Что касается сентиментальности, то тут требовалось только научиться подавлять её внешние проявления; этому я научился уже годам к восьми или девяти. Хоть иногда и не мог скрыть навернувшихся на глаза слёз, но рыдать по любому поводу перестал. Это был первый на моей памяти случай, когда я сам осознал, что должен что-то в себе изменить, и добился этого чисто волевыми усилиями.
Обуздать вспыльчивость оказалось не в пример труднее. Это наша семейная черта; она свойственна и моим родителям тоже. Поэтому я пришёл к мысли о необходимости борьбы с нею гораздо позже, и давалась мне эта борьба очень нелегко. Ведь даже просто сдержаться, когда готов вспыхнуть, — уже серьёзное испытание; а уж изменить себя изнутри, выкорчевать вспыльчивость из своего характера, — наверное, одна из самых сложных задач на свете. Ну а мой темперамент в юности напоминал темперамент героев некоторых фильмов, каких-нибудь горячих испанских или мексиканских донов, способных, обменявшись парой фраз с не понравившимся человеком, схватиться за оружие. Думаю, если бы я не был прикован к инвалидной коляске, то нажил бы себе тогда на этой почве немало проблем. Хоть после вспышек гнева всегда становилось неприятно и неловко, — так ведь это состояние наступало уже после; а когда вспышка происходит, она плохо поддаётся контролю, и во время её за себя практически не отвечаешь.
В общем, если вспомнить перечень так называемых «семи смертных грехов», то можно сказать, что грехом, свойственным мне, был гнев. Победить его я смог только тогда, когда появилось Учение. Да и то далеко не сразу.
И всё же со временем гневу пришлось уйти. Вместо него выработались критически-сатирическое отношение к отрицательным явлениям жизни и хороший, без ненависти, боевой азарт, без которого трудно бороться с ними, — нечто вроде спортивной злости, только в приложении не к спортивным соревнованиям, а к жизненной борьбе.
Ещё за свою жизнь я научился терпеть и ждать. Говоря о терпении, имею в виду не то терпение, когда безропотно сносишь несправедливость и позволяешь над собой издеваться, а то, когда в трудной ситуации не хнычешь и не пытаешься выйти из неё любым способом, даже предосудительным, а сжимаешь зубы и терпеливо переносишь тяготы, посылаемые жизнью. С терпением связано и умение ждать. Для человека в моём положении два эти качества жизненно важны. Без них можно легко сломаться, отчаяться, утратить себя.
И ещё я приобрёл сильнейшее стремление к независимости. Понять это легко: ведь я всю свою жизнь был (и пока остаюсь) физически зависимым от родителей, поскольку нуждался и нуждаюсь в постоянном уходе. Однако как же такое стремление выглядит на практике? Что тут можно поделать, что можно изменить? На самом деле, изменить можно очень многое. Пусть не столько физически, сколько психологически, — но ведь именно это и важно в первую очередь.
Когда детство кончилось и я начал лучше разбираться в жизни, мне открылся один печальный парадокс. А именно, тот факт, что даже близкие и любящие люди могут превратить твою жизнь в тюрьму. Особенно если во всём от них зависишь. И сделают они это отнюдь не по злобе, а как раз наоборот — из самых благих побуждений. Даже вполне здоровые физически люди, бывает, попадают под диктат старшего поколения; примеров того вокруг достаточно. Если же ты инвалид, практически всю жизнь просидевший в четырёх стенах, то окружающие, при всём своём хорошем отношении к тебе, могут и не считать, что ты достаточно хорошо разбираешься в жизни, способен иметь о многих её явлениях объективное мнение и сам определять, что для тебя лучше. Думаю, есть немало случаев, когда дело обстоит иначе; однако много и таких, как я описал.
Что до меня, то угнетения со стороны родителей я не чувствовал. Они решали за меня то, что решают за ребёнка все нормальные родители: когда ложиться спать, когда есть, какую одежду носить, что смотреть по телевизору и тому подобное. Однако когда я уже перестал быть ребёнком, а ничего ощутимо не изменилось, я понял, что рискую остаться на всю жизнь на детских правах. И начал бороться за право самоопределения. Родителям не понравилось, что я стараюсь выйти даже из-под такого, как им казалось, безобидного и доброжелательного контроля. Они были уверены, что ничего плохого в нём нет, и не могли понять, как важно для меня, и без того крайне ущемлённого в своих возможностях, получить максимум хотя бы той скромной свободы, которая возможна в моём положении. Для меня же это был вопрос психологического выживания, и стоял он так: либо я буду решать сам за себя то, что мне доступно, либо навсегда останусь вечным ребёнком, марионеткой (а марионетка, даже в любящих руках, — всё равно марионетка, а не человек), и никогда не буду иметь шанса стать что-то из себя представляющей личностью. Увы, объяснить это родителям никак не удавалось. Они продолжали считать, что никакой проблемы нет, что я раздуваю её на пустом месте, и не хотели уступать. Я тоже. Дело доходило до громких ссор. Причём конкретный повод для каждой из них был не существен. Конфликт разгорался не вокруг определённых событий, а вокруг принципиальных вопросов и наших характеров. В довершение ко всему, отец тогда как раз стал спиваться; он начал вести себя агрессивно по отношению ко мне и к маме, устраивать постоянные скандалы с оскорблениями и угрозами в наш адрес. Моя строптивость и принципиальное нежелание прогибаться под него воспринимались им с самой настоящей злобой. Это сильно осложняло мою борьбу. Мать, правда, тут была обычно на моей стороне, и это помогало мне в моём противостоянии с отцом. Но проблема самоопределения продолжала оставаться актуальной. Поэтому мне пришлось выработать целый ряд методов протеста, позволяющих мне настаивать на своём. Самым радикальным из них — и, в то же время, самым эффективным — стала голодовка.
Казалось бы, больших проблем могло и не быть: для них и оснований-то особых не имелось. Всё можно было решить гораздо проще, — всего лишь обсудив проблему и попытавшись преодолеть её общими силами. Но, к сожалению, в нашей семье не было принято решать проблемы «за круглым столом». Каждый был просто уверен, что прав именно он; а вспыльчивость, свойственная всем троим, никак не способствовала взаимопониманию. Поэтому мои отношения с родителями тогда очень сильно испортились. А отцовские пьяные скандалы осложняли всё ещё больше. Атмосфера в доме была мучительной, просто невыносимой.
Сам я в глазах родственников выглядел тогда не лучшим образом. Мои протесты, ссоры с родителями, неуступчивость в сочетании с остротой языка и умением обрубить чьи угодно попытки повлиять на меня, создали мне в глазах родни новый образ. Меня стали считать вредным упрямцем, ни во что не ставящим окружающих, и называли «колючим». Никому и в голову не пришло попытаться разобраться в причинах. Все, кто был в курсе происходящего в нашей семье, рассуждали так: «Всё у него в порядке: одет, накормлен, досмотрен. Чего ему ещё надо? Чего он выпендривается?». Всё это, бывало, высказывалось мне прямо в глаза. Я сначала ещё пытался что-то объяснять; когда же понял, что мои попытки бесполезны, стал просто отшивать поползновения читать мне нотации, тем самым подтверждая свою «колючесть». Поистине достойно удивления непонимание того простого факта, что недостаточно быть одетым, умытым и накормленным. Может быть, чисто физического ухода и достаточно для домашнего животного, — но не для человека. Человеку требуется внимание ещё и другого рода, понимание, уважение его прав. Мне же довелось столкнуться с совсем иным отношением. Это стало для меня печальным открытием. Когда меня, ещё ребёнка, ничто подобное не волновало, то проблем с этим и не было, и казалось, что всё замечательно. На поверку вышло не так.
Можно рассуждать и подробно анализировать, пытаясь понять причины такого взгляда моих родственников на ситуацию, истоки столь поверхностного и, я бы даже сказал, примитивного подхода к проблеме. Однако не стану делать этого здесь. Скажу лишь, что, по моему мнению, дело тут в предубеждении. Даже хорошее, доброжелательное отношение к человеку с ограниченными возможностями со стороны физически здоровых людей, порой сочетается с подсознательной их убеждённостью в том, что он, как неполноценный, не может рассчитывать на равное с ними отношение к себе, равные права и, главное, равные возможности. Сформулировать вывод, вытекающий из данного подхода, можно следующим образом: «За тобой ухаживают — и будь доволен, сиди и не рыпайся; не тебе хотеть в жизни чего-то большего». Опять же, в ряде случаев бывает и не так; но проблема существует, и многие инвалиды испытывают это на собственной шкуре. Или, вернее будет сказать, на собственной психике. Потому что это — подспудный (а иногда и откровенный) психологический прессинг. Общество, несмотря на законодательные акты, утверждающие равенство всех людей в правах, ещё не научилось равно относиться ко всем. Когда это проявляется, то, как минимум, имеет место непонимание (с которым я и столкнулся), а как максимум — откровенное определение инвалидов как «людей второго сорта», со всеми вытекающими последствиями.
Возвращаясь к теме, скажу, что мне удалось настоять на своём праве решать всё для себя самостоятельно. В финале борьбы я постепенно отвоевал в полное своё распоряжение отдельную комнату, меньшую из двух, которая с тех пор является для меня и спальней, и столовой, и рабочим кабинетом, и местом для встреч с учениками. А самое главное то, что как только я добился желаемого и родители свыклись с переменами, исчез повод для напряжения, связанные с этим конфликты прекратились, и обстановка несколько разрядилась. Я говорю «несколько», потому что проблема отцовского алкоголизма и связанных с ним скандалов никуда не исчезла. Она сделала меня, ещё задолго до Учения, ярым противником не только пьянства, но и спиртного вообще, в любом виде.
Из всех этих передряг я вынес в глазах окружающих имидж очень тяжёлого человека, — своенравного, по-плохому упрямого и злого на язык. Мне тогда было около двадцати лет. Те события теперь уже довольно основательно всеми забыты; но такой свой образ мне в дальнейшем приходилось подтверждать неоднократно, ибо различных проблем хватало и в дальнейшем, а выработанный мною жёсткий принципиальный подход к их решению мало кому оказывался по душе. Но я ясно осознал, что в моём положении и в том окружении, какое было у меня, можно действовать только так, если хочешь сохранить доступную самостоятельность и чего-то добиться в жизни.
На этом имеет смысл прерваться, отложив дальнейшее до следующего письма. Всё, что я рассказал выше, является, по сути, лишь предысторией, прологом к рассказу о событиях, ставших самыми важными в моей жизни.
Доброго пути.
Атархат
Приветствую и желаю блага.
Теперь возвращаюсь к тому моменту, на котором прервал свой рассказ, — то есть ко времени окончания школы.
Это событие, давно и с нетерпением ожидаемое, стало для меня настоящим праздником. Наступила свобода от занятий и нудного делания уроков; всё моё время было теперь в полном моём распоряжении. Первые несколько месяцев этой свободы воспринимались как долгожданный вечный отдых на курорте после многолетних изнурительных трудов. Я буквально купался в свободном времени, наслаждался самим фактом его наличия.
Однако скоро реальность внесла свои коррективы. Возникло сперва смутное, а затем и острое чувство неудовлетворённости. Причин тому было две.
Во-первых, мне впервые за много лет временами начало становиться скучно. Мои друзья тоже выросли, у них появились иные интересы и занятия, и они перестали навещать меня. Я остался один, — если не считать двух моих двоюродных братьев, которые были намного моложе меня и тогда часто бывали у нас (когда они подросли, я перестал видеть и их), да ещё одного парня, о котором дальше будет сказано подробнее. Ну а просиживать над книгами абсолютно всё своё время, с утра до вечера, читая и за едой, как я привык, было слишком даже для меня.
Во-вторых, появилось желание что-то делать, заняться чем-нибудь. Я спрашивал себя: «Ради чего я живу? Что могу сделать в жизни?». Ответов не находилось. От этого я начал чувствовать себя потерянным. Со временем ощущение потерянности и собственной бесполезности усиливалось всё больше, пока не сделалось мучительным.
Об этих моих переживаниях не знал никто. У нас в семье как-то не было принято делиться сокровенными чувствами. Поэтому я привык все свои проблемы, страхи, переживания, надежды держать в себе. Тем не менее, нашёлся ещё один человек, который одновременно со мной задумался о моём будущем. Это была бабушка. Несколько раз она пыталась убедить меня поступить учиться заочно, на юриста. Её воображению рисовались радужные картины: вот я учусь со всей той старательностью, какую проявил в школьные годы; вот получаю диплом и начинаю практиковать; вот ко мне на дом приходят за консультацией клиенты, я пользуюсь уважением и получаю хорошие деньги. Выглядела такая перспектива и в самом деле привлекательно. Однако я отнёсся к бабушкиной идее скептически. На мой взгляд, это ей только казалось, что всё может быть вот так хорошо, — тогда как на самом деле у юриста, находящегося в моём положении, практически нет перспектив не только сделать карьеру, но даже иметь более-менее стабильную практику. Навряд ли к нему пойдут люди. Поэтому я отклонил её предложение, сочтя, что такая учёба будет для меня бессмысленной тратой времени, которое, возможно, удастся посвятить чему-то более перспективному. Вот только чему?.. Это был тогда для меня вопрос вопросов.
Вообще, из всей родни только мать и бабушка, знавшие меня ближе и лучше всех, верили, что я могу чего-то добиться в жизни. Мать всегда готова была поддержать меня в любых начинаниях, а бабушка даже указывала на конкретный исторический пример. Она говорила: «Вон этот американский президент… как бишь его?.. сидя в инвалидной коляске государством управлял!». Имелся в виду Франклин Рузвельт. Эти слова произвели на меня определённое впечатление, — не решающее, но весьма благоприятное. Я увидел реальный пример того, что и находясь в таком положении можно плодотворно работать и много сделать.
Итак, идея с учёбой на юриста была отвергнута. Но проблема осталась, и нужно было искать пути её решения. Я долго размышлял и прикидывал. Всё упиралось в вопрос «Что мне по силам?». По здравом рассуждении я пришёл к выводу, что занятием, доступным мне и физически, и интеллектуально, к тому же ещё интересным и, возможно, даже небесприбыльным, может стать писательство. Уверенности ни в успехе, ни в своих способностях не было; но попытка не пытка. Я стал пробовать. Среди литературы, которую я тогда читал, преобладали научная фантастика и фэнтези. Именно в этих жанрах я и начал свои пробы пера.
До этого у меня изредка писалась всякая чепуха: частушки, пародии на популярные песни, несколько плохих стихотворений, несколько шуточных писем. Всё это было чистым баловством. А ещё в детстве, помню, пытался написать приключенческую повесть.
Теперь же я подошёл к делу исключительно серьёзно. Сделал наброски для нескольких коротких научно-фантастических рассказов, начал фантастический роман, затем ещё один, затем фэнтезийный. Результаты меня совершенно не удовлетворили. Не будучи уверенным в своём писательском таланте и не желая выглядеть в чьих-либо глазах бездарным бумагомарателем, я относился к своим творческим попыткам чрезвычайно взыскательно, и браковал всё, что писалось. Решив попробовать что-нибудь попроще (по крайней мере, казалось, что это будет проще), я попытался написать повесть ужасов, затем роман. Результат был тем же. В том, что я писал, мне не нравилось абсолютно всё: сюжеты, стиль, динамика повествования и даже словесная палитра. Поразмыслив над столь невдохновляющей картиной, я предположил, что либо просто не готов пока стать писателем, либо же мне не хватает таланта, — и если верно последнее, то нет смысла замахиваться на недостижимое. Однако совершенно определиться в том, верно ли первое предположение или второе, я не мог, и потому продолжал свои попытки писать, сочтя, что для окончательного вывода нужны гораздо более длительные упражнения.
Ну а тем временем я набрёл на новую возможную сферу приложения сил. Мне пришла в голову мысль заняться магией.
Как раз тогда мне исполнилось двадцать лет.
Интереснее всего то обстоятельство, что я всегда, с самого детства, был атеистом и сторонником сугубо научного взгляда на мир. Поэтому не верил ни в Бога, ни в нечистую силу, ни в магию, ни в загробную жизнь. И вот неожиданно для себя обнаружил, что уверен в существовании некоего иного мира, и в действенности магии как средства взаимодействия с ним. Теперь я понимаю, что это начинало пробуждаться знание, приобретённое мною в период пребывания во втором мире, между прошлой жизнью и нынешней. Примечательно также и то, что я тогда абсолютно не удивился внезапному изменению своих взглядов, и даже больше: подошёл к новым реалиям с практической точки зрения. Я подумал: «Что ж: если я не могу действовать физически, чего-то добиваясь в жизни, то буду действовать через магию». И хоть магия тоже требовала определённых физических манипуляций, а также аксессуаров, которые мне было неоткуда взять, я отчего-то был уверен, что прекрасно обойдусь без всего вышеупомянутого. Уверенность эта имела тот же исток, что и уверенность в существовании незримого мира и реальности магии.
Я начал разными путями собирать информацию, стал покупать литературу оккультной и магической тематики, — благо, как раз в то время (первая половина 90-х) в обществе наблюдался всплеск интереса к таким вещам, и подобных книг издавалось всё больше. Конечно, трудно было предполагать, что по ним и в самом деле можно чему-то научиться. Тем более, что в аннотациях иногда прямо указывалось, что приведённые в них магические рецепты и прочая информация содержат преднамеренные искажения, дабы успешное применение всего этого на практике несознательными или злонамеренными лицами не привело к плачевным последствиям. Однако для меня это было несущественно. Мне требовалось уяснить для себя только общую картину и общие принципы магических приёмов; для тех методов, какими намеревался пользоваться я, детали ритуалов значения не имели.
Основательно проштудировав доступный материал, я опробовал свои методы на практике. Не стану рассказывать, в чём была их суть; главное, что они работали. Знания, всплывавшие из глубин памяти (в чём я, правда, тогда не отдавал себе отчёта), с успехом заменили мне традиционный магический инструментарий.
Не знаю, к чему бы привели меня с течением времени мои магические упражнения. Надо думать, ни к чему хорошему. Именно это следует из оценки, позднее данной этим событиям моим Учителем. К счастью, я занялся магией тогда, когда до коренного перелома в моей жизни оставалось всего около полутора лет, и к его моменту ещё не натворил ничего ужасного. Хотя ничего такого я совершать не намеревался; но, похоже, так или иначе это могло бы произойти. Или, скорее, даже было неизбежно. Тут сыграла положительную роль и моя основательность. Ведь прежде чем попробовать что-то делать, я, по своему обыкновению, тщательно изучал материал, — на что ушла большая часть означенного срока; и пробовать начинал понемногу, не торопясь и не замахиваясь сразу на что-то значительное. Так что основательно увязнуть во всём этом я просто не успел.
Говоря о коренном переломе, я имею в виду начало откровения.
Это произошло весной 1994 года. В один из дней в моей голове раздался голос, который сказал, что мне предстоит стать основателем некоего учения. Моей реакцией было не то чтобы удивление, а, скорее, недоумение. Я просто не знал, как отнестись к столь странному случаю. Немного подумав, решил: померещилось. Тем более, что я тогда болел, — кашель, повышенная температура. У меня никогда не бывало галлюцинаций во время болезни; но как ещё можно было объяснить произошедшее?
Прошло несколько дней, и таинственный голос снова заговорил со мной. Потом опять. Потом это стало повторяться регулярно. Затем к голосу прибавился образ, который я видел внутренним зрением. Постепенно отрывочные обращения превратились в самые настоящие беседы. Я узнал, что со мной говорит Бог Мудрости, более всего известный как Гермес, и что он намерен передать мне учение, которое я потом должен буду открыть людям. Разумеется, я задал вопрос, который сразу стал для меня самым насущным: «Почему я?». Ответа не последовало.
Я говорю, что слышал голос, — но это не совсем так. На самом деле голоса как такового не было. В мою голову просто вкладывался смысл того, что говорил Учитель. Объяснить принцип такой формы коммуникации не берусь. Это похоже на то, как если бы сами слова, как набор фонем, не воспринимались ни слухом, ни сознанием, но их значения и смысл воспринимались так, словно сказанное было услышано и обработано мозгом. Не знаю, можно ли здесь применить термин «телепатия». Названия для этого явления я так и не подобрал. Да, признаться, особо и не искал его.
О Гермесе мне тогда было известно только то, что говорилось в древнегреческих мифах, пересказ которых, принадлежащий перу Н. Куна, я когда-то читал, и с которыми был более-менее знаком по другим книгам и телепередачам. В изданиях, посвящённых оккультизму, мне встречался текст «Изумрудной Скрижали» Гермеса Трисмегиста, которого я никак не связывал с греческим богом. О герметизме как оккультно-философской традиции я тогда понятия не имел, — кроме, разве что, нескольких упоминаний, встретившихся всё в тех же книгах. Уже потом я ознакомился с рядом текстов «Герметического корпуса», почитал различные материалы по теме и узнал о том огромном влиянии, которое герметическая традиция оказала на оккультизм, философию, религию. Всё это было гораздо позже, когда я начал целенаправленно изучать историю вопроса, стремясь получить как можно более полную картину происходящего.
А тогда, в первые месяцы откровения, я просто слушал, задавал вопросы и жадно впитывал то, что мне открывалось. Первая полученная мною информация касалась книг, по которым я знакомился с магией. Я перечитывал их снова, — но теперь чтение сопровождалось комментарием, который давал Учитель, поясняя мне, что там описано верно, а что неверно. Эти комментарии постепенно переросли в изложение картины мира. С упражнениями же в магии было покончено. Оказалось, что она есть занятие вредоносное, в большинстве случаев идущее против Природы и естественного порядка вещей.
Со временем беседы стали ежедневными. Эмере — так велел называть себя Учитель — рассказывал мне о Творце, о происхождении и устройстве Мироздания, о мире Духа и мире энергии, об эволюции и роли в ней осознающих, о предназначении человека, о посмертии, о Драконе, и ещё о многом, многом… До этого я не интересовался ни религией, ни философией, и был абсолютно несведущим в подобных вещах. А тут на меня обрушился такой поток совершенно новой информации, немыслимой для моего прежнего мировоззрения, что порой я просто с трудом успевал её усваивать. Бывало, я начинал «плыть»: кружилась голова, и окружающий мир казался странно нереальным. Тогда я просил Учителя о передышке, и беседы прекращались на несколько дней. Когда я приходил в себя и был готов продолжать, они возобновлялись.
К началу следующего, 1995 года я имел уже довольно чёткое представление об открывшейся мне новой картине мира. Конечно, оно было ещё слабо детализированным; несколько месяцев ученичества дали мне только понятие об основах, и до превращения в специалиста мне было ещё далеко. Что же до подробностей, деталей и нюансов, то скажу так: Учитель учит меня до сих пор (хотя беседы теперь не так часты и интенсивны, и происходят несколько по-другому), и до сих пор мне есть что узнавать и чему удивляться.
Параллельно с получением знаний происходили перемены во мне самом. Я постепенно превращался в совсем другого человека; и настал день, когда я ясно осознал, что прежний Виктор исчез навсегда. Пришедшему ему на смену новому мне в наследство от прежнего меня достались лишь биография, воспоминания о жизни до откровения, тело, внешность и имя, записанное в паспорте. Но изменился не только я. Изменился мир вокруг меня, и изменились люди. Всё стало другим, — потому что я теперь смотрел на всё другими глазами.
В те дни исчез прежний человек, и появился пророк.
Хотя именно это мне было труднее всего принять. Вдруг оказаться в такой роли — испытание, мягко говоря, не из лёгких. Когда я понял, что представляет из себя Учение и как оно важно для мира, на перемены в самосознании и необходимость привыкнуть к себе новому наложилось ощущение груза колоссальной ответственности. А главное, по-прежнему было непонятно — почему я? Почему? Я вовсе не считал себя каким-то исключительным. Так какова же причина того, что для получения откровения был избран обычный парень-инвалид, — не только не представляющий из себя ничего особенного в интеллектуальном или духовном смысле, но ещё и крайне ограниченный в своих возможностях? Этот вопрос ставил в тупик, приводил в растерянность, временами даже мучил. Но ответа на него Учитель не давал. Пришлось смириться с неизвестностью.
Не было у меня тогда чёткого представления и о том, как же я буду передавать Учение человечеству, какими путями и средствами. Непонятно было, где и как искать учеников. От мысли, что это будут уже не обычные друзья, а люди, для которых я должен стать авторитетом, чей статус подтверждён свыше, брала некоторая оторопь. Ещё было ясно, что рано или поздно возникнет необходимость изложить Учение письменно; однако уверенности в том, что я сумею сделать это должным образом, не имелось. Кратко говоря, было ясно, что нужно делать, но не было понятно, как это делать. И мне не оставалось ничего иного, как только надеяться, что со временем я дозрею до понимания, и с помощью Учителя разберусь во всех этих проблемах.
В начале 1995 года приключилось ещё одно удивительное дело: у меня вдруг начали писаться стихи. Удивительным оно было потому, что стихов я никогда не любил и не читал. Они вгоняли меня в скуку, поскольку красоты стихотворного слова я не понимал совершенно. Несколько стихотворных безделок, по большей части пародийных, написанных мною в юности, в счёт не шли. И вот внезапно начали рождаться настоящие стихи. Они появлялись словно бы самостоятельно. Я чувствовал, как они просятся наружу; оставалось только записывать. Качество их — уже другой вопрос. Может, они были нехороши, а может, вполне сносны. Не мне судить. Я и чужим-то стихам никогда не пытался дать оценку, претендующую на объективность; а уж своим — тем паче. Мне они тогда казались неплохими. Позже, когда прошло много времени, когда я более-менее познакомился с мировым поэтическим наследием и когда число написанных мною самим стихотворений подошло к полутысяче, я стал гораздо более ясно видеть недостатки тех, ранних опытов, и начал судить их значительно строже. Это привело к тому, что в 2015 году я основательно «почистил» свой поэтический сборник, и из 448 входивших в него стихотворений осталось 266. Большинство уничтоженных стихотворений относилось к первым пяти годам моего стихотворчества (1995-1999). К слову говоря, стихи, написанные в последующие годы, я также не берусь оценить объективно, — хотя мне кажется, что по сравнению с более ранними они стали лучше.
Они и сейчас пишутся так же, как в те ранние годы, — словно сами по себе. Наверное, именно это и есть вдохновение. Не знаю… Просто мои чувства хотят изливаться именно в стихах, — и так оно и происходит.
Ну а поскольку печальных переживаний в моей жизни больше, чем радостных, то и поэзия моя по большей части печальна и мрачна. Тогда, в первые годы стихотворчества, я как раз начинал всё яснее видеть всю неустроенность нашего мира, понимать, сколько в нём зла и бед, осознавать, как необходимы перемены. Поэтому ранние мои стихи были полны возмущения и даже гнева против такого мира и царящего в нём зла. Со временем это прошло. Стихи, написанные в последние годы, тоже зачастую мрачны, — но мрачны по-другому. В них отражено моё возмущение уже не миром, а теми людьми, которые делают его таким; и ещё в них моя собственная боль. Они не все таковы, конечно. Но возмущение и боль всё равно остаются как бы их лейтмотивом, проходящей через них связующей нитью.
Сомневаюсь, что они могли бы доставить читателю удовольствие. И уж подавно сомневаюсь в их художественных качествах и культурной ценности. Поэтому никогда и не предпринимал попыток издать их.
Однако же не столь важно, хороши они или плохи. Важно, что когда я начал сам писать стихи, тогда заинтересовался и поэзией как таковой. Тогда я стал читать чужие стихи — и влюбился в поэзию сразу и навсегда. К счастью, своё знакомство с ней я начал не с писанины по большей части бездарных (даже на неискушённый взгляд) современных стихоплётов, а с поэтов эпохи Возрождения и Нового времени и с китайских средневековых поэтов. Затем — античность (Греция, Рим, и т.д.), арабские и персидские поэты, Япония, Россия XVIII-XIX веков. Рискую надеяться, что столь удачное начало привило мне хороший вкус, — если не к своим стихам, то к чужим. С тех пор прочитано и перечитано очень много; но поэтов XX века я и сейчас практически не читаю. Не хочу сказать, что все они плохи; среди них встречаются таланты и гении. Но почему-то современная поэзия не ложится мне на душу так, как поэзия былых веков.
Возвращаясь к делам Учения, скажу, что 1995 год был в этом плане ознаменован очень важным событием: именно тогда у меня появился первый ученик.
Его звали Андрей, и он был почти шестью годами моложе меня. Мы жили в одном подъезде, и к тому времени были знакомы уже более десяти лет. Отношения наши складывались весьма непросто. В самом начале я просто иногда помогал ему делать уроки; об этом попросила меня его мать, которая была подругой моей матери. Потом мы несколько лет не общались. Потом он опять стал приходить ко мне (не помню уж, зачем), и завязалась дружба. Только дружба эта была, если можно так выразиться, неблагополучной. Андрей был очень умным и деловитым парнем, но обладал дурным характером и целым набором отрицательных качеств, — таких, как лживость, жадность, высокомерие, и ещё некоторые другие. Ну а я всегда был принципиален в таких вопросах; к тому же, ещё и вспыльчив, как уже рассказывал выше. Поэтому итог такой дружбы несложно было предвидеть. Некоторое время я терпел его, — частью из уважения к его матери, — а потом всё же прогнал. Однако я ошибался, полагая, что на том всё и закончится. Несколько месяцев спустя бывший друг зашёл ко мне по какому-то пустяковому делу; потом зашёл снова… Так он опять стал посещать меня регулярно, и дружба продолжилась. Я удивлялся сам себе. Обычно если уж я прогонял кого-то, то это было бесповоротно; а тут… Впрочем, этот этап нашей дружбы также не длился долго: скоро Андрей настолько допёк меня, что я прогнал его вторично. На сей раз мы не общались несколько лет. Потом он снова зашёл по пустяковому поводу, — и всё повторилось по уже известному сценарию. И я вновь удивлялся себе, — почему я его принимаю и терплю? Также было непонятно, что его сюда тянуло. Ведь если я относился к нему плохо, то и он платил мне тем же. Поистине, это была странная, непонятная нам обоим дружба.
После того, как он вернулся после второго разрыва, будучи уже не ребёнком, но подростком, и став несколько серьёзнее и рассудительнее, нам удалось найти общий язык. Отношения оставались довольно натянутыми; но конфликтов теперь удавалось избегать. Как раз в то время у меня окончательно сошли на нет отношения с последними из прежних друзей. И пришёл день, когда я осознал поразительный факт: все, с кем я дружил и к кому хорошо относился, отдалились и исчезли с горизонта моей жизни, — а рядом остался тот, к кому я относился хуже, чем к кому-либо другому.
Я почти с самого начала откровения рассказывал ему кое-что из того, что узнавал, — хотя серьёзного интереса к данной теме у него не видел. Но внезапно в Андрее произошла резкая перемена. Это было летом 1994 года, когда ему исполнилось 16 лет. Уезжая на отдых в деревню, он прихватил с собой взятую в библиотеке по ошибке книгу по философии. И вернулся другим человеком. Перед ним словно бы открылось совершенно новое измерение жизни. С того момента в сферу его интересов прочно вошли философия и религия. Теперь и наши беседы об Учении стали другими. Его юношеское легкомыслие уходило на глазах, уступая место серьёзному, вдумчивому интересу, стремлению анализировать и желанию учиться. Через год я уже с полным правом мог назвать Андрея своим учеником. К тому времени он основательно вник в Учение и избрал его в качестве пути, которому намеревался следовать. Правда, вступить в Учение ещё не мог: в 1995 ему исполнилось только семнадцать, и до двадцати одного года (возраста совершеннолетия по понятиям Учения) было ещё далеко.
Да и вступать, собственно говоря, было пока некуда. Учение тогда ещё не было основано.
Свершилось это в следующем году. К его началу я знал уже достаточно для того, чтобы преподавать целостную, логически и морально обоснованную мировоззренческую систему. Кроме этого, я к тому времени более-менее свыкся со своим статусом пророка и с той ответственностью, которую он на меня налагал. Найдя, что я готов к исполнению своих обязанностей и психологически, и интеллектуально, и морально, Эмере сказал мне, что пришло время основать Учение, положить начало его фактическому существованию в мире людей.
1 марта 1996 года я объявил Учение основанным и, согласно указанию Учителя, дал ему название Учение Единого Храма.
С того дня идёт отсчёт времени существования Учения.
Далее всё в течение нескольких месяцев шло по-прежнему: я учился сам, учил Андрея. Начинал подумывать о том, что надо бы как-то пробовать излагать Учение в письменном виде. Однако серьёзных попыток к этому не предпринимал. Во-первых, не чувствовал себя готовым к выполнению столь важной задачи; во-вторых, информация постоянно прибавлялась, мои знания расширялись и дополнялись буквально каждый день, — и если бы я попытался тогда систематизировано изложить их в письменном виде, мои записи устаревали бы с такой же скоростью.
В середине сентября произошло событие, надолго снявшее этот вопрос. В один из дней Учитель стал говорить ко мне, предварительно велев записывать его слова. Так появился «Эвангелон» — первый текст пандэкта.
Забегая немного вперёд, скажу, что тогда этот текст не носил никакого названия. Ни Эмере, ни другие боги не давали названий своим митэвмам. Было только одно исключение: Учитель сам дал название митэвме «Эосфор». И поскольку слово это было взято из древнегреческого языка, я принял решение дать греческие названия всем безымянным митэвмам. Подбором названий мы занимались с Андреем вместе; ему пришлось ради этого совершить экскурс в древнегреческий язык, работая с учебными материалами и словарями. Позже мы по тому же принципу поименовали митэвмы, написанные мною, а также сами книги и пандэкт, и разработали терминологию для книг и их частей. Митэвмы же, продиктованные людьми, носят названия, данные ими самими.
Начало надиктовок стало для меня не просто важным моментом: оно вывело меня на новый уровень понимания того, чем является Учение для мира людей. Потому что одно дело — устно излагать то, что знаешь, и совсем другое — держать в руках тексты, надиктованные богами и людьми, в давние времена принадлежавшими к Учению. Это не просто труд одного человека, совершающийся здесь и сейчас; это совместный труд многих, людей и не людей, — труд, связующий пространства, времена, миры и существа, делающие одно великое дело. Перед моим внутренним взором стал разворачиваться новый масштаб происходящего, — масштаб, выходящий за пределы мира людей и моего века. До того я уже имел о нём некоторое теоретическое представление; теперь же увидел, прикоснулся, ощутил, осознал. Это помогло мне увидеть в новом свете и самого себя, — уже во второй раз. Но, как оказалось, не в последний.
К тому моменту откровение продолжалось менее трёх лет, а само Учение существовало лишь чуть более полугода. Всё ещё только начиналось.
В заключение дам небольшую зарисовку из нашей жизни в те годы.
Конец восьмидесятых и начало девяностых стали довольно сложным периодом для нашей семьи. Последние годы существования СССР оказались не только суматошными в политическом и социальном смысле, но и скудными для многих в смысле финансовом. Не миновало это и нас. И хотя нельзя сказать, что в описываемое время мы сильно бедствовали, держаться на плаву стало ощутимо труднее, чем прежде.
После распада Советского Союза (я на референдуме голосовал за его распад, чем несказанно удивил людей, принесших мне на дом урну для голосования и подсмотревших, какой пункт я отмечаю в бюллетене) положение стало довольно быстро улучшаться. В 1992-1993 годах наши дела поправились, и даже сделались благополучнее по сравнению, скажем, с серединой восьмидесятых. Мы хорошо питались, покупали всё необходимое, и даже я со своей пенсии мог время от времени позволять себе довольно дорогие сигареты.
Думаю, о том, как я бросил курить, можно рассказать чуть подробнее, поскольку произошло это не вполне обычным образом.
Курить я начал в восемнадцать лет. Мне всегда этого очень хотелось, — но я ждал, когда стану совсем совершеннолетним, чтобы никто не мог мне ничего возразить. После своего восемнадцатилетия я настоял на том, чтобы мать покупала для меня сигареты, как она тогда покупала их для отца. Выкуривал 10-12 штук в день; и каждая сигарета была для меня настоящим наслаждением.
Продолжалось это чуть более трёх лет. Всё это время мать и бабушка уговаривали меня бросить. Они понимали, насколько опасно курение при моём состоянии здоровья и крайне малоподвижном образе жизни. Понимал это и я; но уж очень приятно было курить… И вот однажды им удалось уговорить меня сделать перерыв в курении. Они говорили «Не хочешь бросать, так хотя бы дай себе передышку!». Я подумал, что если уж соглашаться на передышку, то она должна быть значительной. И обещал не курить год.
Каким трудным стал он для меня! Казалось бы, курил я не так уж долго и не так уж много; тем не менее, сигарет мне не хватало мучительно. О чём бы я ни думал, мысли всё время норовили вернуться к ним. По ночам снилось, что я курю; просыпаясь, я чувствовал себя обманутым и ограбленным, и мучился ещё больше. Так и прошёл год. К концу его мне полегчало; к тому же, придавала сил мысль, что осталось уже немного, и что скоро я, наконец-то, закурю. Своего часа ожидала купленная заранее пачка хороших сигарет.
Когда пришёл вожделенный день, я, полный приятного предвкушения, распечатал её, взял в зубы сигарету, достал спичку и занёс руку, намереваясь чиркнуть ею о коробок… И вдруг подумал: «Зачем я это делаю? Ведь рано или поздно всё равно надо будет бросать курить. И тогда мне придётся снова пройти через все те мучения, которые я испытал не так давно. Так стоит ли опять начинать?». Пару минут, раздумывая и борясь с искушением, я так и просидел с сигаретой во рту и занесённой спичкой в руке. Потом вложил её в коробок, вложил сигарету в пачку, позвал отца и отдал всё это ему.
Больше я не курил никогда; а теперь не люблю даже сигаретного дыма. Хотя, как ни странно, мне до сих пор иногда снится, что я курю. Только сейчас я уже сам этому удивляюсь во сне.
Однако же, возвращаясь к зарисовке.
Во времена моего детства и ранней юности мы жили скромно, но не так уж плохо. Обеспеченной семьёй мы не были никогда; жили как большинство других, — что называется, от получки до получки. И хотя, бывало, приходилось одолжать у родственников и знакомых деньги, всё же можно сказать, что финансовое положение семьи было стабильным. По крайней мере, на простенькую одежду и обувь, на еду и на книги хватало. Проблемное время распада СССР пошатнуло эту непритязательную стабильность, — но не критично. Ну а после 1991 года, как и было сказано, ситуация начала выправляться, а затем и улучшилась. Роскошествовать мы по-прежнему не могли, — однако были в состоянии купить почти всё из продуктов, имевшихся тогда в магазинах. Очевидным это становилось во время наших шумных застолий.
Надо сказать, что, сколько я себя помню, все праздники принято было отмечать у нас дома, — и не только Новый Год, иные красные даты календаря или наши дни рождения, но и дни рождения наших родственников. Мои родители — гостеприимные люди; на каждый праздник мать накрывала обильный стол, и к нам собиралась родня семьями, приходили знакомые и друзья. Все ели, пили, пели песни, и расходились только поздно вечером. Те, кто был уже не в состоянии куда-то идти, оставались ночевать.
К середине девяностых ситуация опять стала меняться, — и на этот раз не в лучшую для нас сторону. С продуктами становилось всё труднее, цены росли, а доходы наши резко сократились, поскольку мать потеряла работу. Однажды настал момент, когда прежние, привычные всем застолья сделались невозможны. После того как, собравшись у нас в очередной раз, родственники обнаружили гораздо более скудный стол, чем обычно, а в следующий свой приход увидели на нём только варёную картошку, сало, квашеную капусту, один сорт колбасы, сыр, хлеб и всего одну бутылку водки, они охладели к общению с нами, и приходить практически перестали. Но это было даже хорошо, — потому что при стремлении моих родителей всех принимать как можно лучше и при отсутствии средств на угощение такие визиты ни к чему хорошему привести не могли. Что и было вскорости доказано на горьком опыте.
Приходилось туго. Однако самое трудное было ещё впереди. Скоро с деньгами стало настолько плохо, что их не хватало уже ни на что. Несколько следующих лет оказались для нас временем самого настоящего бедствования. Одежду и обувь мы покупать больше не могли; чинили и донашивали старую. О мясе как таковом пришлось практически забыть; только изредка покупались так называемые «суповые наборы», состоявшие из практически голых костей. Курицу мы ели только на Новый Год. Супы и борщи заправлялись растительным маслом или, в лучшем случае, какими-то обрезками шкурок от сала. При этом нас ещё угораздило оказаться в долгах, с которыми никак не удавалось рассчитаться, и которые начались как раз с заёма у знакомых ощутимой суммы для того, чтобы хорошо принять внезапно нагрянувших в гости (вероятно, желая тем самым сделать нам приятный сюрприз) родственников. Этот долг пробил в семейном бюджете, рассчитывавшемся в те времена с тщательность до рубля, катастрофическую дыру. Залатать её при наших тогдашних доходах было невообразимо трудно. Деньги отдавались, потом одалживались снова, — потому что надо было на что-то жить; по ходу дела долг не только не уменьшался, но даже увеличивался месяц от месяца. Дна финансовой пропасти мы достигли тогда, когда суп стал вариться уже из одной крупы и заправляться голой морковью (ни на мясо, ни на жиры, ни на картофель или вермишель, ни даже на лук денег не было), и когда нам однажды в течение примерно недели пришлось есть только один чёрный хлеб, макая его в присоленное подсолнечное масло и запивая несладким чаем из трав, которые мать сама же и собирала (ни обычного чая, ни сахара купить тоже было не на что).
Это был уже самый край, — и трудно сказать, что могло произойти далее. Но мы удержались на этом краю. Отказывая себе буквально во всём, практически голодая, всё же рассчитались с долгами, и дальше стало легче. А потом мать нашла новую работу, и семейный финансовый кризис закончился где-то на рубеже 1997-1998 годов.
Голодные годы в аккурат совпали со временем, когда началось откровение, было основано Учение и стали записываться тексты. На всё это наложились начавшиеся чуть раньше проблемы с сердцем. Оно у меня побаливало с детства. Но в тот период к боли прибавилась сильнейшая тахикардия, и дело дошло до трёх серьёзных приступов. Два первых я, почти теряя сознание, просто молча перетерпел; на третий раз пришлось вызвать «скорую». Не знаю, — может быть, в числе причин такого ухудшения здоровья было и курение. К счастью, приступы больше не повторялись, а курить я вскоре бросил. Однако меня ещё долго преследовал навязчивый страх перед новыми приступами, перешедший затем в боязнь умереть во сне, — которую я, впрочем, тщательно скрывал от окружающих. Было очень тяжело. Рассказывать здесь об этом подробно не буду; скажу лишь, что справиться со своим страхом я сумел только спустя год с лишним после начала откровения.
В общем, середина девяностых оказалась для меня труднейшим, но и счастливым временем. Появилось Учение, — и это стало, безусловно, центральным событием моей биографии. И пусть не во сне, но, всё же, в некотором смысле я тогда умер. Произошла психологическая смерть прежней личности и рождение новой. На смену Виктору пришёл Атархат. Хотя это имя он получил несколько позднее, родился он именно тогда.
На этом пока прерву своё непритязательное повествование. Конечно, я понимаю, что оставил вне поля зрения читателя очень многое из того, о чём имело бы смысл если не рассказать подробно, то хотя бы упомянуть ради полноты картины. Можно было уделить больше внимания отношениям в семье, как фактору, оказывающему очень большое влияние на мою жизнь, — а следовательно, и на мою работу. Можно было набросать социально-политический фон, на котором происходили все вышеописанные события. Наконец, можно было более подробно рассказать о своей жизни, о различных важных или просто интересных её событиях. Однако я намеренно не сделал ничего этого. Мне хотелось дать только самую общую картину, наметить лишь основные вехи своего пути, — чего, как кажется, вполне достаточно для первоначального знакомства. Особенно учитывая то обстоятельство, что вот так открыто говорить о себе перед большой аудиторией я не привык. Просто пока не приходилось этого делать.
Продолжу в одном из последующих писем. Сейчас же речь пошла об Учении, — и думаю, что настало время рассказать о нём самом, тоже хотя бы в общих чертах. Так разговор будет более предметным. К тому же, станет понятнее то, о чём будет говориться в продолжении моего рассказа о себе.
Доброго пути.
Атархат
Приветствую и желаю блага.
Это письмо я посвящу рассказу о том, как и почему появилось Учение.
Возможно, некоторые (или даже многие) из читателей знакомы с темой, так как я уже рассказывал об этом, — например, в своих статьях. Но сейчас я намерен осветить данный вопрос несколько более полно.
Прежде чем приступить к рассказу, хочу дать короткое пояснение, которое, правда, не является столь уж необходимым, но и не помешает. А может быть, это стоило сделать раньше, — ещё в первом письме. Ну да ладно. Я всего лишь хочу отметить, что пишу слово «Учение» с заглавной буквы отнюдь не для того, чтобы лишний раз нарочито выразить особый пиетет к нему, и не для того, чтобы подчеркнуть его исключительное положение среди прочих учений. Это просто укороченная форма названия, которую у нас в Учении принято использовать для краткости и удобства, — чтобы не повторять раз за разом полное название «Учение Единого Храма» или аббревиатуру УЕХ. Когда же речь идёт об учении как о доктрине, системе взглядов, тогда и слово пишется со строчной буквы.
Итак, начнём, обойдясь без длинных преамбул.
В первом письме я сказал, что не считаю человечество расой бесчувственных глупцов, не способных понять и принять Истину. Да: оно не таково. Но среди разумных рас Вселенной — а их существует множество — встречаются разные. Есть такие, которые проходят путь своего развития относительно легко и быстро. Именно «относительно», — учитывая огромную временную продолжительность эволюции разумных видов и те разнообразные и неизбежные сложности, которые им приходится преодолевать на протяжении этого процесса. А есть, так сказать, проблемные расы, — те, чей путь развития по каким-то причинам оказывается гораздо более сложным и длинным. Одни из них отклоняются от верного пути и вступают на путь агрессии по отношению к прочим разумным народам Вселенной. Другие, избежав этой опасности, всё же сталкиваются на своём пути со столь серьёзными трудностями, что не всегда оказываются способными преодолеть их. Расы, не справившиеся с этой задачей, постепенно угасают, и в итоге исчезают раньше естественного срока. Иные из них приходят к самоуничтожению. Другим удаётся преодолеть всё и выйти на новую ступень развития, когда для них становится возможно соприкоснуться с Истиной, и когда жизнь их приходит к высокой степени гармонии с законами Мироздания.
Кого-то может удивить то обстоятельство, что я столь уверенно говорю о подобных вещах. Ведь наукой ещё не доказано существование где-либо во Вселенной, кроме Земли, даже просто жизни как таковой, — не говоря уж о жизни разумной. Что ж: наука когда-то не знала и о существовании других планет, кроме нашей. Всё приходит со временем. Я же черпаю свои знания в этой области сразу из двух источников: из откровения и из личного опыта. Для уверенности мне достаточно было бы и первого; но то, что я видел и узнал сам, является лучшим ему подкреплением. В этой своей жизни мне не довелось — пока, во всяком случае — повстречаться с разумными обитателями других планет. Но в промежутке между прошлой жизнью и нынешней, когда я находился в мире энергии, я встречался с ними. И не просто встречался и общался, но и видел некоторые из их планет, посещал их твердыни. Правда, я пока не могу припомнить всё и во всех подробностях, — но уже вспомнившегося более чем достаточно для того, чтобы говорить о таких вещах как о само собой разумеющихся фактах. Не стану пытаться что-то доказать прямо здесь и немедленно, — ибо это всё равно невозможно, и никакие рассказы и описания тут не помогут. Просто скажу, что мои знания в этой области подтверждены личным опытом, — а это больше, чем знания о нашем родном мире большинства людей, почерпнутые из чужих рассказов, книг или телепередач. Да не сочтёт читатель эти слова за проявление высокомерия, — ведь я и сам таков, как те люди. Я, к примеру, не бывал в Австралии, и могу засвидетельствовать факт её существования только с оговоркой, что он известен мне из третьих рук и сторонних источников. Так же и со всем прочим, чего я или другие люди не видели воочию или не испытали лично. Как ни парадоксально это прозвучит, но факт существования во Вселенной иных разумных рас для меня более неоспорим (если можно так выразиться), чем факт существования Австралии, — поскольку в первом я имел возможность убедиться самолично, а во втором нет.
Тот, кто сочтёт мой пример нелепым, ошибётся. Я нарочно привёл такой пример, чтобы подчеркнуть суть того, о чём говорю.
Так вот, человечество — одна из проблемных рас. Звучит это не очень приятно, понимаю. Но по отношению к разумной расе определение «проблемная» не означает «неполноценная». Проблемная раса — как проблемный подросток: он может быть весьма одарён и не обижен от Природы хорошими качествами, но вследствие определённых психологических особенностей, влияющих на формирование характера, может быть чрезмерно строптивым и необузданным, конфликтным, может плохо учиться, и так далее. Словом, может сочетать в себе целый комплекс черт и качеств, дающих основания считать его проблемным.
Проблемность человечества как разумной расы выражается, прежде всего, в том, что у него имеются сложности с познанием Истины. Оно талантливо, и способно её познать, — но постоянно отклоняется с пути познания, петляет, ходит кругами. Причиной тому — его характер. Человек очень противоречив. Он добр, и в то же время склонен к насилию. Он любит свой мир и своих близких, и в то же время бывает жесток к ним. Он стремится к познанию, неустанно ищет Истину, и в то же время склонен предпочитать ей приятные заблуждения, или даже сознательно закрывать на неё глаза, если она создаёт ему неудобства или требует от него больших трудов и большей самоотверженности, чем ему хотелось бы. Он способен на подвиги упорства и мужества, и в то же время склонен к отступлению перед трудностями и опасностями. Он способен на неудержимую целеустремлённость и строгую самодисциплину, и в то же время склонен пренебрегать важными делами, отвлекаясь на пустяки, и погружаться в удовольствия и пороки, когда у него появляется такая возможность. И даже лучшие свои качества он часто обращает на вершение дурных дел.
Перечислять можно ещё долго.
Разумные расы, подобно людям, имеют характеры. Одна очень противоречива и склонна к метаниям, другая рассудительна и уравновешена, третья отличается агрессивностью, четвёртая — замкнутостью, и так далее. Хотя человечество и включает в себя самые разные типы характеров и менталитетов, в своём среднестатистическом целом оно таково, как я описал выше. В этом несложно убедиться: достаточно лишь внимательно присмотреться к людям и событиям. О тех же чертах общечеловеческого характера говорит нам вся наша история, культура, философия. Хорошо или плохо, что люди таковы? В принципе, ни то и ни другое. Характер как характер, со своими плюсами и минусами. Хотя здесь важен результат. Это может оказаться или не оказаться плохо, — в зависимости от того, чем всё закончится.
Человечеству нужно пройти путь, естественный для любой разумной расы: ему предстоит познать Истину и достичь наивысшей возможной для него ступени развития, — после чего оно сольётся с другими разумными расами, успешно прошедшими тот же путь. Однако именно в познании Истины оно испытывает затруднения. Не потому, что не способно её познать, а потому что, вследствие противоречивости своего характера, само создаёт себе препятствия в этом. Оно то приближается к высокой степени познания Истины, то отступает назад; то совершает прорыв в овладении новыми знаниями, то отказывается от них; то почитает и поощряет своих мыслителей, то преследует и даже убивает их; то поднимается к вершинам просвещённости и гуманизма, то проваливается в трясину отсталости, мракобесия и жестокости. Вся его истории представляет собою цепь трагических противоречий и конфликтов, цепь взлётов и падений.
Сроки жизни разумных рас велики, но не бесконечны. Не каждой из них удаётся пройти свой путь до конца. Как уже было сказано, некоторые расы стареют, вырождаются и угасают, так и не сумев сделать этого. Другие, погрязнув во внутренних конфликтах, в конце-концов сами уничтожают себя. До первого варианта финала человечеству пока ещё достаточно далеко; но ко второму оно подошло вплотную, и вот уже несколько десятилетий находится на грани самоуничтожения.
Каждая из разумных рас драгоценна для Мироздания, ибо их развитие является движущей силой его эволюции и залогом его существования. Гибель любой из них — великая трагедия сама по себе, и невосполнимая потеря для него. И потому силы, вершащие жизнь Мироздания, приходят на помощь расам, чей путь грозит зайти в тупик или привести к гибели. Сам Бог Мудрости обращается к ним и помогает им выйти из кризиса, вернуться на верную дорогу. Он передаёт им знания, открывает Истину, — в той мере, в какой это может поспособствовать их возвращению на должный путь, — подсказывает им то, что может им помочь, подталкивает их в верном направлении. Ну а потом им уже и самим удаётся, так сказать, выйти на торную дорогу познания и благополучно достичь вершины своего развития.
Вы спросите: если уж разумным расам в их пути помогает не кто-нибудь, а сам Бог Мудрости, почему тогда некоторые из них всё же погибают? Неужели даже его вмешательство не даёт стопроцентной гарантии благополучного исхода? Я отвечу: нет, не даёт. Потому что воля разумного существа — это воля разумного существа, а его право выбора — это его право выбора. Никто, даже Бог Мудрости, не должен лишать разумные расы их права выбора пути. Ведь без свободного выбора невозможно нравственное совершенствование, а без нравственного совершенствования невозможно развитие разумного существа, — ибо в этом случае все его знания и способности становятся бесполезными. Поэтому Бог Мудрости не принуждает, но лишь предлагает помощь, предоставляет возможности и шансы. Одни разумные расы принимают его помощь, другие нет; у одних получается воспользоваться предоставленной возможностью, другим это так и не удаётся. Таковы пути эволюции, таковы издержки права свободного выбора, которым наделены в Мироздании только существа, обладающие активным разумом. Право решать свою судьбу — это великое право; однако никогда не следует забывать, что оно открывает пути, ведущие не только к небу, но и в пропасть.
Итак, человечество, вследствие некоторых особенностей своего характера и мировосприятия, оказалось в числе проблемных рас, нуждающихся в помощи. Оно преодолевало свой путь слишком медленно, часто уклоняясь в сторону и даже отступая назад. А путь этот на самом деле гораздо длиннее, чем принято считать. Науке известен лишь последний отрезок истории человеческой цивилизации; свидетельствами от более давних времён она пока не располагает. Однако свидетельства эти — пусть и сильно искажённые — можно обнаружить в исторических преданиях, легендах и мифах некоторых народов. Кое-что о тех эпохах рассказывается в пандэкте Учения. Самые ранние по времени события, из упомянутых в нём, описаны в митэвме «Вершина»: они происходили более 250000 лет назад. И это были времена, когда людям уже давались откровения Бога Мудрости. То есть приведённая цифра — не крайняя дата, и история человечества ещё продолжительнее. Если к тому времени оно уже успело значительно промедлить в своём продвижении по пути познания, — причём настолько основательно, что Бог Мудрости счёл необходимым вмешаться и оказать ему помощь, — то думаю, что время его существования можно смело округлить до 300000 лет. Хотя и эта цифра может оказаться заниженной.
Бог Мудрости помогает людям с давних пор, — столь давних, что это даже трудно вообразить. За всё время он давал откровения 27 раз, — считая нынешнее. В связи с чем возникает несколько закономерных вопросов. Например, много это или мало? То есть всем ли разумным расам, нуждающимся в помощи, он помогает столь долго и терпеливо? И о чём говорит тот факт, что за эти сотни тысяч лет человечество не смогло толком воспользоваться его помощью, и всё же оказалось на краю гибели, — причём по собственной вине?
Ответить на такие вопросы по отдельности нельзя. Да: 27 откровений — это очень много. Далеко не каждой из проблемных разумных рас Бог Мудрости уделяет столько внимания. Впрочем, это и не всегда оказывается необходимо. Иной раз бывает достаточно всего нескольких откровений, или даже одного, для того чтобы был достигнут нужный эффект. Но иной раз уже после одного или нескольких откровений Бог Мудрости оставляет попытки помочь, предоставляя проблемную расу её судьбе.
Почему же он так настойчиво борется за человечество?
Потому что, во-первых, оно не безнадёжно. А бывают расы, безнадёжность попыток помощи которым становится очевидной уже после нескольких проб. Именно безнадёжность попыток помочь через откровение. Хотя какой-то шанс для них остаётся всё равно, ибо совершенно безвыходных тупиков в таком деле не бывает. Но шанс их заключается уже не в помощи Бога Мудрости, которой они по каким-то специфическим причинам заведомо не сумеют воспользоваться, а в спасительных изменениях в них самих. Иначе говоря, у них остаётся возможность — пусть исчезающе крохотная, которой и раньше-то почти не было — самостоятельно переломить ход событий, каким-то образом совершить прорыв. С человечеством не так. Ему можно оказать действенную помощь, — и пока есть такая возможность, попытки предпринимаются. Однако нынешнее откровение — последнее. Это значит, что если и на сей раз вмешательство Бога Мудрости не даст результата, он больше не станет помогать, так как в дальнейшей помощи просто не будет смысла. Но кроме того, что это откровение — последнее, оно особенное ещё и по другой причине. Оно является открытым, — адресованным не более или менее узкому кругу посвящённых, как раньше, а всему человечеству. Такого ещё не бывало. Экстренная мера, предпринятая ввиду опасностей, нависших над нами. И эта мера принесёт успех; возможно, не сразу, но принесёт. Теперь человечество сойдёт с того замкнутого круга, по которому оно ходит уже добрых три тысячи веков, и начнёт поступательное восхождение. Бог Мудрости знает это; и от него знаю я.
Тут возникает новый вопрос: почему же он не сделал этого раньше? Почему не дал открытого откровения сразу, а позволил людям так долго медлить в своём пути? Потому, что откровение уже само по себе — крайняя мера, и Бог Мудрости прибегает к ней только тогда, когда это совершенно необходимо. Каждая разумная раса должна, по возможности, достичь всего сама: так её продвижение будет качественнее. Простой принцип: когда кто-то хочет или должен чего-то добиться, не нужно делать за него то, что он может сделать сам. Откровение даётся только тогда, когда разумная раса не может или не успевает продвинуться сама (тот эфемерный шанс, о котором я упоминал выше, не в счёт). Ну а откровение, дающееся открыто, является крайней мерой даже по отношению к крайней мере. То есть пока был реальный шанс, что человечество обойдётся без откровения, оно не давалось; а потом не давалось открытое откровение, пока имелся реальный шанс, что окажется достаточно обычных. Но их оказалось недостаточно.
Во-вторых, у человечества, несмотря на все его проблемы, огромный потенциал. Я не зря привёл сравнение с одарённым трудным подростком. Особенности психологии и характера такого человека мешают ему раскрыться, реализовать свой потенциал и возможности. Здесь помощь будет кстати. Если помочь ему, он может преодолеть худшую часть себя, измениться, реализовать свои таланты и пойти очень далеко, сделать очень много хорошего. Примерно такова ситуация с человечеством. Да: оно является проблемной, сложной в развитии расой. Но потенциал его таков, что когда оно сумеет преодолеть свои проблемы развития, тогда оно сможет добиться столь многого, сколько может добиться даже не каждая из тех разумных рас, которым для преодоления проблем оказалось достаточно всего одного или нескольких откровений, или же откровения не потребовались вовсе. Как и среди людей, среди разумных рас имеются аутсайдеры, имеются уравновешенные середнячки, имеются уравновешенные таланты, и имеются таланты с трудным характером, главное для которых — преодолеть худшее в себе, чтобы смогло раскрыться лучшее.
Человечество — из таких талантов. Кто-то может предположить, что его проблемность может быть следствием именно его талантливости, как нередко бывает у людей. Может, это и так. А может, нет. Не стану ничего утверждать. Всякие аналогии оправданы лишь до определённого момента. Ну а тут мы уже вступаем в ту область, которая, однажды превратившись в научную дисциплину, вероятно, получит название «Сравнительная психология разумных рас», или нечто в таком роде.
На вопрос же «Почему предыдущие откровения не помогли, и о чём это говорит?» можно ответить кратко, не вдаваясь в нюансы: таков уж характер человечества, — строптивый, противоречивый и нередко легкомысленный. Он оказался для него самого труднопреодолимым препятствием. Известно же, что бороться с самим собой труднее, чем с внешним противником. И угрожающая ситуация, сложившаяся на данный момент, говорит всего лишь о том, что всякая борьба с собой — даже очень длительная и упорная, и даже поддержанная значительной помощью со стороны — может быть проиграна, если в ходе её будут допущены серьёзные ошибки. Человечество допускало их, и не однажды. Отрадным же здесь является тот факт, что возможность исправить дело ещё не потеряна. Если бы она была потеряна, ни пандэкт Учения, ни эти письма уже не понадобились бы.
Прежде чем продолжить свой рассказ, сделаю небольшое отступление и поясню пару моментов, могущих показаться скользкими.
Полагаю, прочтя всё вышеизложенное, некоторые читатели скажут: «Ну вот, — как и следовало ожидать, опять претензия на спасение мира. Явился очередной «спаситель» и предлагает очередной рецепт, утверждая, что иным путём, дескать, спастись невозможно. Всё это уже было». Я отвечу: дело не в том, кто и что утверждает, а в том, кто и что может. Всё проверяется на практике. Для кого-то мои утверждения — всего лишь слова; но ведь и скептическая отповедь на них — тоже всего лишь слова. Причём за этими словами не стоит ничего такого, что могло бы опровергнуть меня, — тогда как я предлагаю то, что может опровергнуть их. Просто надо изучить предлагаемое средство и опробовать его. Иначе всё это будет похоже на историю больного, который перепробовал много лжелекарств и разочаровался в фармакологии настолько, что когда ему предложили настоящее, действенное лекарство, он не поверил в его эффективность и отказался его попробовать.
Не хотите — не верьте. В самом деле, человеческому роду предлагалось уже немало «спасительных» систем, — но, как видим, ни одна из них пока не принесла особого успеха. Так что скепсис тут естествен, и во многом оправдан. Однако скепсис — плохой строительный материал; из него не построишь нового и лучшего мира. Если до сих пор предлагаемые пути оказывались ошибочными, это никак не означает, что следующий предложенный путь не может оказаться верным. Пока такой путь не опробован и не опровергнут логикой, этикой и практикой, любые скептические усмешки останутся пустышками без конкретного содержания.
Хочу возразить также и тем, кто сочтёт, что Учение создаёт новую апокалиптику, чтобы сыграть на запугивании людей близкой гибелью человечества. Им я отвечу так. Только слепой не видит, что творится в мире, и только скудоумный не понимает, чем всё в итоге завершится, если так пойдёт и дальше. Положительных, оптимистических тенденций видно мало, а отрицательных — сколько угодно. Взять хотя бы уничтожение природы, истощение земных недр, войны, создание всё более разрушительных и смертоносных видов оружия, социальные конфликты, пренебрежение духовностью в пользу чисто потребительского подхода к жизни, распространение алкоголизма и наркомании, рост числа психических заболеваний, пропаганда вседозволенности и эгоизма, ведущая к увеличению количества случаев асоциального поведения и росту преступности… И во всём этом ситуация только ухудшается. Неужели кому-то в самом деле непонятно, к чему всё идёт? Поэтому, утверждая, что человечество движется к своей гибели, Учение никого не пытается запугать, а всего лишь констатирует вполне очевидный факт. Факт, который был неоднократно констатирован и до него; факт, по поводу которого бьют тревогу как отдельные люди, так и целые организации и общественные движения. И если уж это считать спекулятивным запугиванием, то тогда придётся признать таковым, например, и предупреждение в адрес наркомана о том, что наркотики его погубят, или предупреждение в адрес вора о том, что его поймают и посадят.
Учение не запугивает, а констатирует очевидную проблему, указывает на столь же очевидную опасность и предлагает конкретный путь выхода из этой кризисной для всего человечества ситуации. Что же до недоказуемости предыстории (около трёхсот тысяч лет неудач в познании Истины) и реальности источника информации (Бога Мудрости), то это уже отдельные вопросы, непосредственного отношения к предполагаемому запугиванию не имеющие.
Теперь возвращаюсь к временно оставленной нити нашей беседы.
Так что же представляет собой Учение? Если постараться сформулировать максимально кратко, то можно сказать так: оно представляет собой совокупность достоверных знаний о Мироздании и человечестве. Оно истинно, потому что его информационную базу составляют только подлинные факты. Бог Мудрости обладает всей полнотой информации о Мироздании и обо всём, что в нём было, есть и, предположительно, будет. И передавая кому-либо знания, он не может лгать: ложь противна его природе и предназначению. Поэтому Учение несёт людям Истину.
Хотя надо иметь в виду, что всей полноты Истины — то есть абсолютно всех знаний о Вселенной — Учение в себе, конечно же, не содержит, так как такой невообразимо колоссальный объём информации просто не может быть изложен. Да это и не нужно. Учение содержит основы знаний, ключевые моменты, необходимые для того, чтобы в общих чертах сформировать верное представление о Мироздании и человеке. Эти знания призваны служить последнему опорой в его движении к познанию. Если уподобить конечный объём знаний, теоретически доступных человечеству, дому, то можно сказать, что Учение даёт чертёж каркаса этого дома, с описанием его основных элементов; а доработать чертёж и построить дом людям предстоит самостоятельно. Поэтому не нужно думать, что Учение избавляет нас от труда познания. Оно даёт ориентиры и опору; и нам предстоит ещё огромный и долгий труд самостоятельного познания.
Подобным же образом Бог Мудрости помогает и другим разумным расам. Он даёт им одни и те же знания о Мироздании, — в большем или меньшем объёме, смотря по необходимости, — потому что Истина одна для всех. Так в разных обитаемых мирах, разбросанных по всей Вселенной, возникает одно учение, учение Бога Мудрости, связуя их собою. Но и в тех мирах, где не возникло необходимости в откровении и обитатели которых самостоятельно достигли больших успехов в познании, возникает оно же, — учение Бога Мудрости. Потому что Истина одна, и познающий в конце-концов приходит к ней, единственной, — самостоятельно ли или через откровение.
Через посредство истинного учения создаётся, если можно так выразиться, единое мировоззренческое пространство, в которое вливаются и в котором взаимодействуют всё новые и новые разумные расы. Об этом можно рассказать немало, — и я не сомневаюсь, что в последующих письмах ещё вернусь к столь интересной и важной теме. Пока же речь идёт о человечестве. Я продолжаю.
Целью предыдущих откровений было опосредованное распространение истинных знаний. Пророки былых времён (я говорю, конечно же, только о пророках Учения) передавали знания ученикам, составлявшим замкнутые группы посвящённых. Иногда эти группы были чем-то наподобие тайных орденов, члены которых скрывают свою принадлежность к ним; иногда они представляли собой общины, о которых все знали, но в которые люди принимались избирательно, — только те, кто, по мнению Учителей, игравших в этих общинах руководящую роль, мог стать надёжным последователем. Численность таких групп иной раз была несколько десятков человек, а иной раз несколько тысяч. Они бывали и гонимы, и уважаемы; бывало, последователей Учения преследовали и истребляли, а бывало, они обладали значительным авторитетом, и имели влияние даже при дворах правителей.
В истории двадцати шести предыдущих откровений бывало всякое. Но никогда Учение не было массовым, — в современном понимании этого слова. Несколько тысяч человек последователей — это совсем не много в масштабах человечества, даже в древности. Учение всякий раз приходило к людям, некоторое время существовало, будучи достоянием ограниченного числа последователей, входивших в круг посвящённых, а потом исчезало вместе с этим кругом. Причины исчезновения могли быть различными. Иногда все последователи бывали истреблены; иногда община угасала сама собой, медленно сокращаясь в числе или рассеиваясь под давлением обстоятельств; иногда знания искажались с течением времени, и Учение переставало быть прежним учением, перерождаясь в нечто совершенно другое. Всё это было очень печально, но, в то же время, закономерно. Ведь ни одно из прежних откровений и не предназначалось для того, чтобы сделать Учение достоянием всего человечества. Они должны были лишь оказать определённое влияние на его духовную жизнь, стать свежим вливанием истинных знаний в его интеллектуальную и духовную сферу.
Так и происходило. Деятельность тогдашних Учителей и общин их последователей оказывала необходимое влияние на жизнь общества. В сферу этого влияния входили философия, этика, искусство, наука, религия, и временами даже политика. Истинные знания, распространяемые различными путями, постепенно изменяли ситуацию, человечество получало новый импульс к движению в правильном направлении, и духовный спад сменялся подъёмом. В разные времена этот процесс имел различные масштабы и интенсивность, — но всякий раз в той или иной степени оказывал влияние на ход мировой истории.
Ни один из этих периодов, к сожалению, не стал для человечества переломным, — т.е. таким, с которого началось бы его неуклонное движение к познанию Истины. Снова и снова оно отклонялось от верного пути и увязало в заблуждениях, препятствовавших его духовному прогрессу. В результате мы теперь имеем то, что имеем. Длинная череда взлётов (как самостоятельных, так и с помощью откровений) и падений привела к нынешней ситуации.
Как я уже говорил, нынешнее откровение является двадцать седьмым. А двадцать шестое имело место несколько тысячелетий назад, в Европе. В заложенной им традиции Бог Мудрости именовался Гермесом. Именно оттуда это имя перекочевало в те верования, которые позднее вошли в изначальную религию древних греков. Пророк же, получивший то откровение, после своей смерти был отождествлён с его источником, а потом и вовсе превратился в личность мифологическую, и остался в памяти людей как Гермес Трисмегист.
Община его последователей, выполнив свою задачу, со временем сошла с мировой сцены, а оставленное Трисмегистом наследие за последующие века и тысячелетия претерпело множество искажений. Следы влияния подлинного учения Бога Мудрости можно обнаружить во многих древних и современных нам религиях, философских и этических системах. Но от самого учения — так сказать, в чистом виде — почти ничего не осталось. То, что сейчас принято именовать герметизмом, представляет собой лишь слабый его отзвук, многократно искажённое эхо. Однако даже будучи таковым, герметизм смог оказать огромное влияние на оккультную, религиозную, философскую и даже научную сферы жизни в масштабах всего мира, — при этом считаясь эзотерическим учением. И влияние это продолжает оказываться до сих пор. Духовный толчок, данный последним (или, вернее, предпоследним) откровением, был столь силён, что даже искажённые его отголоски, его, если можно так выразиться, остаточные явления превратились в основу для целого пласта — причём весьма значительного — духовной жизни сегодняшнего человечества.
По отношению к Учению оказывается верным высказывание «Всё новое — это хорошо забытое старое». Точнее тут не скажешь. Действительно, Учение возвращает человечеству то, чем оно уже обладало, но что не сберегло. И в первую очередь это касается современного герметизма и его последователей.
Однако именно здесь всё оказывается не так просто.
Казалось бы, сложно представить более значительное и благоприятное для герметизма событие, чем восстановление его в подлинном виде, — то есть в том, в котором он пришёл от первоисточника. Казалось бы, это должно только приветствоваться его последователями. В действительности же всё может обстоять как раз обратным образом. Учению может быть значительно легче найти понимание и признание среди людей, не имеющих к герметизму никакого отношения, чем среди герметистов.
Нынешний герметизм представляет собой весьма аморфную систему, основанную на нескольких текстах не вполне установленного происхождения и ряде их толкований, а также на связанных со всем этим традициях, преданиях и суевериях. Сами по себе тексты так называемого «Герметического корпуса» не дают целостной мировоззренческой системы. Они относятся к различным временам, имеют немало тёмных мест, нередко противоречат друг другу, включают в себя интерпретации каких-то ещё источников. Это превращает герметизм в идеальное поле для самодеятельности. В мире существует целый ряд школ, разрабатывающих, на более или менее серьёзном уровне, свои версии герметического учения. Есть немало самодеятельных герметических сообществ и групп единомышленников, увлекающихся герметизмом либо изучающих связанные с ним оккультные традиции. Все они, конечно же, тоже имеют своё видение герметизма. Кроме того, его интерпретацией занимаются многие одиночки, некоторые из которых пишут на эту тему книги, а некоторые просто помещают на тематических Интернет-форумах глубокомысленные и туманные высказывания, рассчитанные на то, чтобы поразить воображение дилетантов.
Одним словом, в наше время герметизм превратился в обширную сферу для всевозможных спекуляций. Поскольку единого, общепризнанного толкования его текстов и иного наследия не существует, то любой желающий может попытаться сделать себе на этом имя без риска, что его схватят за руку или однозначно опровергнут. А многим даже и этого не нужно; создавая свои, частные интерпретации, они скромно наслаждаются собственной «продвинутостью», способностью толковать столь серьёзные эзотерические тексты.
Резюмируя всё это, я бы сказал так: сегодня существует столько версий герметизма, сколько существует его интерпретаторов, — от серьёзных исследователей с мировым именем до никому не известных доморощенных «оккультистов». Для одних это — формировавшиеся годами убеждения, основанные на серьёзном анализе и обоснованных тем или иным образом выводах; для других — известность и авторитет; для третьих — возможность заработать; для четвёртых — пища, питающая их самомнение. Но все эти категории объединяет одно: их интерпретации герметизма — это то, от чего они навряд ли откажутся. Как ни печально, но восстановление учения Гермеса в подлинном виде никому из них не нужно. Это положило бы конец анархии и разгулу спекуляций вокруг герметизма, закрыло бы источники наживы для одних и возможность тешить свою гордыню для других. Я бы сказал, что здесь мы имеем дело со своеобразным «фарисейством наоборот», — когда точкой преткновения становится не упорное следование установленной традиции и закостенелый формализм, а как раз обратное: нежелание, чтобы на смену беспорядку и анархии пришла упорядоченная система, и чтобы на смену принципу «Каждый сам себе авторитет» пришёл принцип «Высшим авторитетом является источник откровения».
Вот поэтому я меньше всего ожидаю понимания со стороны герметистов. С их стороны скорее можно ожидать неприязни, обвинений меня в самозванстве и всяческого противодействия Учению. Я вовсе не хочу их демонизировать. Просто такова реальность. Тем, кто в течение многих лет зарабатывал на герметизме авторитет, набивал карман или пестовал своё самолюбие, в самом деле будет очень трудно признать свою неправоту и пойти за Учением. Конечно, будут такие, кто это сможет; но едва ли их будет больше, чем тех, кто не сможет. По крайней мере, на первых порах.
У Учения пока ещё не было серьёзных трений с современными герметистами. Думаю, главным образом потому, что я не обращаюсь к ним с предложением признать мой авторитет как пророка подлинного учения Гермеса. Но трения в будущем неизбежны, — всё говорит об этом.
До сего дня у меня было всего три соприкосновения с герметистами. Это может звучать странно, — ведь их происходящее должно касаться в первую очередь и, по идее, я прежде всего должен был бы обратиться именно к ним с радостной вестью о том, что в мир пришло подлинное герметическое учение. Однако я решил этого не делать. Только однажды я пошёл на такой эксперимент; это и стало первым соприкосновением. Дело было в конце 90-х. Узнав о существовании в Минске группы герметистов, я написал им и рассказал о том, что получаю откровение от Гермеса. Реакция была прохладной. Само Учение абсолютно их не заинтересовало; вместо того, чтобы ознакомиться с ним и судить о серьёзности источника по нему, они затеяли проверку. Мне было предложено задать Гермесу ряд вопросов, взятых из различных герметических трудов, — дескать, если он правильно ответит на них, то это настоящий Гермес. Меня такой подход удивил. Я попытался объяснить им, что для того, чтобы ответить на их вопросы, вовсе не обязательно быть самим Гермесом, и что подлинное его учение, передаваемое мне, не подтверждается существующими герметическими текстами и трудами, и не подтверждает их, а пришло им на смену. В ответ на это они оборвали переписку.
Второй случай имел место несколькими годами позже. Я тогда написал письмо в одну серьёзную герметическую организацию, — точнее говоря, в её российский филиал. О том, что это была за организация, умолчу. На сей раз я не стал сообщать об откровении, а написал лишь, что занимаюсь деятельностью, связанной с герметизмом, располагаю интересной информацией, и что был бы рад пообщаться с ними. Я понимал, что всё это звучит не слишком убедительно, и был готов к тому, что мне просто не ответят. Но они ответили. В качестве ответа мне прислали… прейскурант цен. Там было указана стоимость курсов, состоящих из различного числа уроков, дающих желающим возможность приобщиться к герметической мудрости. Никакое человеческое общение даже не рассматривалось. Просто плати деньги, — и в зависимости от того, на какую сумму ты готов раскошелиться, ты получишь больше или меньше Истины. Эта беззастенчивая торговля Истиной вразвес возмутила меня, и я, конечно, больше не стал туда писать.
Третий случай был относительно недавно. Тогда в Интернете существовал наш первый сайт. С некоторыми его материалами ознакомились представители одного герметического сообщества. Итог их обсуждения, бывшего довольно вялым и кратким и шедшего на их же форуме, можно суммировать так: «Мало ли кто что выдумает. Данное учение не совпадает с известными герметическими источниками, — следовательно, это не настоящий герметизм». Возможность того, что эти источники могут не отражать сущность подлинного герметизма, и что Учение действительно может содержать в себе утраченные знания, интереса не вызвала.
Как видите, опыт соприкосновения Учения с нынешним герметизмом пока невелик. Но всё ещё впереди. Думаю, будет много всего: одни герметисты признают Учение, другие станут всячески его шельмовать. Что ж: так и должно быть. Когда Истина приходит на смену заблуждениям, у неё всегда находятся и сторонники, и противники. И то, что самыми непримиримыми её противниками часто оказываются люди, которые, казалось бы, должны были разглядеть её первыми, тоже факт известный. Это не может не огорчать; но и повода для того, чтобы впадать в пессимизм, здесь тоже нет. Я знаю, что Учение — истинно, и потому оно всё преодолеет. Если бы было иначе, не о чем было бы и говорить.
Доброго пути.
Атархат