МИТЭВМА ЛЕУМЫ

ЖИЗНЬ

ЭНОН I

Вот что было со мной от рождения до смерти. Я родился в стране Тат, в городе Абенетамма, в 212 год Каменной Династии. Детское моё имя было Нанимас, а имя отца — Ахо. Род отца был высок, ибо его предок был среди тех ста, которые пошли за Адума, который стал потом Тамаут Адума. Из ста осталось двадцать восемь, и предок отца был среди них; все они были возвышены так, что никого выше их не было в стране Тат. Когда я родился, из двадцати восьми родов оставалось девять; мой отец был из рода Мунам, и звался Мунам Ахо. А правил тогда Тамаут Ракарам, сын Тамаут Ва и отец Тамаут Каваи, одиннадцатый Тамаут. У отца родился один сын, потом другой, а потом я. Первого сына он воспитывал как воина, и второго — так же, чтобы они были близки к правителю. И меня он хотел воспитать так же; но его отец этого не пожелал, а пожелал, чтобы я вошёл в храм и стал жрецом Акоха. Среди жрецов было мало людей из высших родов, — и дед думал, что я, может быть, стану главным жрецом. Мой дед был мудр и хитёр, и звался Мунам Тамана. Он был близок к Тамаут Ума, и к его сыну Тамаут Ва, который умер молодым, и к его сыну Тамаут Ракараму, который к нему прислушивался. И дед велел отцу отдать меня в храм; и отец не хотел, но отдал. Мать плакала, потому что знала, что больше уже никогда меня не коснётся, и я плакал тоже; а было мне тогда шесть лет. Отец привёл меня в храм и там оставил; в тот же день он прислал в дар храму повозку с зерном, другую — с солью и утварью, третью — с тканями, кожами и медью, и ещё — суму с золотом, и ещё — двадцать шесть голов скота и три барабана. Жрецы взяли меня и сразу же обрили мне голову; потом омыли меня. Потом они окуривали меня дымом, а один бил в маленький барабан и пел. Потом они натирали меня вязким маслом — раз, и другой, и третий; так прошёл вечер, а потом настала ночь, и они не позволяли мне спать. Потом они опять омыли меня и опять окурили, и натёрли жидким маслом, а потом прокололи уши. Потом они дали мне кислое питьё; я выпил его и проспал два дня и две ночи. С того времени я жил при храме, вместе с другими мальчиками. Отец приходил и видел меня издалека; и дед приходил смотреть на меня. При храме я делал то, что мне велели делать, — а мне и другим велели делать всякую работу. Я раскладывал травы сушиться, мыл камни, мыл жертвенные кости, толок на камнях, выбрасывал из храма угли и золу, и делал прочее что мне велели. И в процессиях я ходил, хлопая в ладоши, и кричал, как меня учили, и наказывал тех из таких же, как я, которые допускали провинность, и делал прочее. Пищи давали мне и другим столько, что мы не могли всё съесть. Через день на другой жрец брал верёвку, в которую были вплетены маленькие шипы, и бил нас ею, сильно не раня, но царапая спины до крови; а другой, отирая наши спины, собирал кровь на ткань. Так было два года; за это время спины у нас стали как кора дерева. И вот прошло два года, и жрецы стали брать нас по одному и бить ветками дерева хуму. Они били и пели; били, пока не кончится песня, а потом оставляли и смотрели, кто умрёт. Нас было пятеро; в тот раз умерли двое. Их тела вынесли из города и бросили на съедение гиенам; остальных же больше уже не били верёвкой с шипами. С того времени нас стали учить песням и танцам; а прочее мы делали как и прежде. И через каждые два дня на третий нам давали нож, и мы надрезали себе кожу на ногах, руках или животе, а жрец собирал кровь на ткань. Так было ещё два года, — а потом жрецы опять стали бить нас, и смотрели, кто умрёт; а песня была длиннее вдвое. В тот раз умер один, а остался я и ещё один. После этого нас стали обучать игре на туххуме и счёту; прочее же мы делали как и прежде. Через каждые три дня на четвёртый мы должны были надрезать себе кожу на груди, или на шее, или на лице, или на голове, а жрец собирал кровь на ткань. Так было ещё два года, — а потом жрецы опять били нас и смотрели, кто умрёт; а песня была длиннее ещё вдвое. Умер другой, а я выжил; из тех, кто был со мной, я оказался сильнейшим. Когда я оправился от побоев, меня одели в белые одежды, — а до того я ходил голым. Они позвали отца, деда и братьев в дом праздников и благодарили их за меня, а деду оказали высокие почести. Посадили меня в круг и танцевали вокруг меня, и пели торжественные песни. Потом принесли и дали мне птицу, чтобы я отгрыз ей живой голову; я отгрыз, и её кровь залила мои одежды. Тогда они сняли с меня одежды, омыли меня и натёрли душистым маслом; потом снова одели в белые одежды и сломали деревянные кольца, которые были в моих ушах, а вместо них продели золотые. Потом опять танцевали вокруг меня и пели, а деда поднимали на руках. На другой день они дали мне мужское имя, и я стал взрослым на два года раньше, чем те юноши, которые не были у жрецов. С того дня я стал зваться Мунам Тамана, как и дед; а для обрядов мне дали имя Чадам. Тогда же меня отвели к главному жрецу, и он надел мне на шею жреческое ожерелье. И с того дня я спал уже не там, где прежде, а вместе с прочими жрецами, и ел вместе с ними, ибо и сам стал жрецом.

ЭНОН II

Я жил вместе с другими жрецами, и был среди них самым молодым. Жрецы разделялись на старших, тех, кто моложе, тех, кто ещё моложе, и тех, кто ещё моложе, среди коих был и я; всего жрецов было около восьми десятков, а над всеми стоял главный жрец. Старшие обучали младших, те — своих младших, а те — нас. Меня обучали музыке, танцам, песням, счёту и прочему, что было необходимо. Так обучали нас всех; и ещё нас учили знаниям об Акохе и других богах. Мы слушали, что говорили нам старшие; они рассказывали нам и повторяли многажды, а мы запоминали. Вот малая часть из того, чему нас учили. Была великая богиня, дарующая роды женщинам, приплод животным и плоды всякому растению. Великий бог, дарующий силу воинам и разящую мощь оружию, совокупился с нею, и она родила Акоха. Акох был хил, потому что отец его не умел произвести жизнь, а умел лишь пресекать её; поэтому Акох был жив лишь наполовину. Зато отец дал ему великую жажду власти; а от матери он получил острый ум. И он захотел победить прочих богов, — хотя сам был жив лишь наполовину. Тогда он взял свой человеческий облик и сжёг его; себе же взял облик иной. Он взял туловище, голову и пасть от крокодила, ноги от слона, рог от носорога, крылья от птицы, когти от льва, яд от змеи. И он победил всех прочих богов; а кто из людей пошёл на него, тех он убил и пожрал. Тем же, кто перед ним склонился, он дал великую силу: так появились жрецы и храм. Издавна поклонялись одному Акоху, ибо он — повелитель прочих богов. В стране Тат в каждом городе был храм, а в городе Абенетамма — главный храм и главный жрец. В каждом храме был идол из крепкого дерева, натёртый смесью из масла, смолы и крови. В храме одного города был идол крокодила, в другом — слона, в третьем — носорога, в четвёртом — птицы, в пятом — льва, в шестом — змеи; всё это были лики Акоха, которым поклонялись и приносили жертвы. А в городе Абенетамма был идол самого Акоха; идол этот был страшен, и был такой величины и тяжести, что все жрецы храма не могли бы сдвинуть его с места. Он был сделан из дерева, а внутри имел камни; и был идол поменьше, для ношения в процессиях. Носили идол вторые по старшинству жрецы; первые шли впереди них, третьи — вокруг них, а мы, младшие, — за ними; позади нас шли мальчики, приведённые в храм. Процессии были для прославления Акоха и устрашения людей и богов, в праздники. Первый праздник был в день, когда Акох был зачат; второй — в день, когда родился; третий — в день, когда принял новое обличье; четвёртый — в день, когда победил других богов. От первого праздника до второго было три дня, до третьего — ещё три, до четвёртого — ещё три. И в каждый из праздников приносились человеческие жертвы: в первый — три человека, во второй — шесть, в третий — девять, в четвёртый — двенадцать. И вот как они приносились: в праздник в храм приходили главы высших родов и правитель, и садились вместе со старшими жрецами и главным жрецом в том помещении храма, где стоял большой идол. И мой дед был среди них, — ибо он был главой своего рода. Там убивались жертвенные люди и сжигались на огне; а перед этим собравшиеся брали от них лучшие куски, жарили и поедали. Прочие жрецы, кроме нас, младших, в это время пели для Акоха и танцевали вокруг; а мы, младшие, играли на туххумах и балах и били в барабаны. И было ясно слышно, как дышит и смеётся Акох: я сам каждый раз слышал это. Старшие жрецы имели великую силу, которой наделял их Акох; они были сильнее воинов, ибо калечили и убивали без оружия. Я видел сам, и видел не раз. Однажды, идя по городу, жрец рассердился на какого-то человека; он протянул к нему руку — и у того лопнули глаза. В другой раз я видел как жрец, не касаясь человека, сломал ему руки, а потом спину. В другой раз главный жрец при мне, не касаясь руками, вырвал из человека внутренности через рот. Дважды я видел, как жрец сломал человеку шею криком. Старшие жрецы могли сделать так, чтобы при чистом небе шёл дождь и были гром и молния, или чтобы дул сильный ветер, ломавший деревья. Для этого они собирались вместе, пели и просили Акоха; видеть же и слышать это никто не допускался. Многое они могли; и все их боялись и почитали. А кто не почитал, тех ловили и приводили в храм, к идолу Акоха, и перед ним разрывали на куски, не касаясь руками. Сам правитель почитал жрецов и боялся, и давал им всё, чего они хотели. Дед мой был умён и хитёр: он хотел, чтобы я стал главным жрецом. Тогда я мог бы возвысить род Мунам над прочими, и он был бы первым после Тамаутов; а так он был восьмым из девяти. Когда я стал жрецом, я часто встречался с дедом вне храма, и он говорил мне об этом. Виделся я и с прочими из семьи; видел даже тех, которые родились после моего ухода. В храме же я делал то, что должен был делать, как меня учили. Делал многое, всякую работу, и многому учился. В особенности нас учили знать силу Акоха; нас учили всегда помнить о ней и восхищаться ею. Нас учили, что Акох велик ею, и кто перед нею склоняется, тому он покровительствует. Нас учили, что сила — главное во всём, и что через неё всё живёт и на ней зиждится, и что ничего нет священнее её. Так я жил в храме, будучи жрецом.

ЭНОН III

Когда я был жрецом второй год, в храм привели некоего человека. Воины изловили его в окрестностях города, когда он шёл на север; он был уроженцем страны Тат, но шёл через неё с юга. Он не поклонялся Акоху, и его привели в храм для убиения; он же по дороге многажды просил отпустить его. Был он немного старше средних лет, с бородою и спокойным лицом, и не имел при себе ничего, кроме пищи и неких кореньев. У храма воины передали его жрецам, а те привели его в помещение, где разрывали непотребных людей. Один из старших жрецов спросил его: «Зачем ты не поклоняешься повелителю богов?». Он ответил: «Для чего мне чужой повелитель?». Жрец сказал: «Акох не щадит непотребных — поэтому ты умрёшь; прокляни же себя за то, что не поклонялся ему». Он ответил: «Отпустите меня, ибо ни Акох не нужен мне, ни я — ему, будь я живой или мёртвый». Тогда жрец с ещё двумя жрецами встал перед ним, а жрецы из младших стали позади них и запели; среди них был и я. Трое протянули к нему руки, не касаясь его, и сделали то, что нужно было, чтобы его разорвать; но он стоял и не разрывался. Тогда трое отступили от него, и на лицах их был страх; мы же умолкли. Один из троих побежал и позвал главного жреца, и тот пришёл. Но и он тоже не смог разорвать неведомого человека; а тот стоял спокойно и смотрел. Тогда главный жрец и прочие жрецы в страхе выбежали вон. Остался только я, — ибо так устрашился неведомого человека, что тело моё ослабло, и я упал, и лежал на полу. Он же, пройдя мимо меня, вышел через ту дверь, через которую его ввели. А я подумал: «Вот человек, обладающий поистине великой силой». И я встал и, преисполнясь благоговения, пошёл за ним; и проходя через храм я видел, что в нём никого нет. Я нагнал его неподалеку от храма и пал перед ним ниц. Он же, увидев это, сказал: «Возвращайся в храм, ибо мне от тебя ничего не нужно». Я ответил: «Ты велик; я хочу быть с тобою». Он сказал: «Не за что тебе ни бояться меня, ни почитать; а мне до тебя дела нет». Сказав так, он обошёл меня и пошёл дальше; я же встал и глядел ему вслед. И я подумал, что великая сила уходит от меня, и заплакал, хотя жрецы Акоха не плачут никогда. И я пошёл за тем человеком, потому что не знал, как можно не идти за ним. Он вышел из города и пошёл на север; я же следовал за ним на расстоянии меньшем, чем расстояние крика. Он шёл долго, а потом сел на пригорок и стал есть; я же подошёл и встал перед ним. Он дал мне еды, и я взял; потом он сказал мне: «Возвращайся в город». Я ответил ему: «Лучше убей меня; лучше пасть от руки сильного, чем быть со слабыми». Он спросил: «Разве Акох слаб?», и я ответил: «Акох — свирепейший и сильнейший». Тогда он сказал: «Моя сила — не от Акоха». Я удивился и сказал: «Как может сила быть не от Акоха; ведь он победил всех богов». Он сказал: «Если ты не веришь мне, то чего тогда от меня хочешь?»; я же не знал, что мне ответить, и молчал. В это время со стороны города прибежали два жреца из тех, которые были третьими по старшинству; они подбежали к неведомому человеку и приветствовали его с величайшим почтением, как главного жреца. Они сказали: «Возьми нас с собой, сильный!». Он ответил: «Вам нет дела до моей силы, а мне — до вас; возвращайтесь, откуда пришли». Один из них, звавшийся Менэни, сказал: «Сила даётся тому, кто подобающим образом служит ей; научи нас служить ей так, как служишь сам». Сильный ответил: «Подлинная сила не повелевает тем, кто ею владеет, и не служит ему, но живёт, как кровь в его теле. Где нет тела, там нет и крови; и вы не знаете, что такое сила». Менэни сказал: «Дай нам силу, и мы её узнаем; тебя же будем почитать». Сильный сказал: «Кто ищет силы ради силы, тот подлинной силы не обретёт. Вы же таковы; поэтому я не стану сажать семя, которое не взойдёт и не даст плода». Менэни сказал: «Среди жрецов мы не из худших; сила же правит всем. Человек убивает, и валит деревья, и строит из дерева, земли или камня силой; правитель силой правит. Сила нужна для власти, и чтобы защититься; без защиты жить нельзя, а без власти жить незачем». Сильный сказал: «Жизнь сама — и защита, и власть; силы без Жизни нет, а Жизнь сама — сила». Менэни сказал: «Сила пресекает жизнь — значит, сила могущественнее жизни. Акох, будучи живым лишь наполовину, победил и поверг всех, как самый сильный. Жизнь есть у человека для того, чтобы он мог добывать силу: для этого он живёт и имеет руки, ум и речь». Тогда сильный сказал: «Если так, то почему я сильнее жрецов Акоха? Всё у меня так, как говорю я, а не так, как говоришь ты; почему же я сильнее?». Двое не знали, что ответить, и молчали. Потом второй жрец, звавшийся Тамму, сказал: «Наверное, ты и сам не знаешь истоков своей силы, не знаешь Акоха; наверное, он дал тебе силу, но ослепил тебя». Сильный ответил: «Тогда уйдите от меня, — ибо я не смогу ничему научить вас; вернитесь в храм и молите о силе Акоха, а не меня». И они пошли к городу; сильный же сказал мне: «Иди с ними вместе, ребёнок». Я ответил: «Лучше быть с сильным слепцом, чем со зрячим, но слабым; не гони меня!». Он сказал: «Я мог бы убить тебя, но не хочу отнимать у тебя жизнь; ты видишь, что твоя жизнь могущественнее моей силы». Тогда я спросил его: «Почему же я слаб, если жизнь во мне так сильна?». Он ответил: «Потому, что ты не умеешь владеть своей жизнью». Я сказал ему: «Научи же меня этому». Он сказал: «Жизнь владеет силой, а сила ей служит; хочешь ли ты научиться Жизни?». Я ответил: «Хочу; научи меня!». Он сказал: «Теперь я буду говорить с тобой; я тебя не ждал и не звал, но возьму с собой». Потом он спросил о моём имени, и я сказал, что зовусь Чадам и Мунам Тамана. Он сказал: «Больше ты не Чадам». Потом он встал, и дальше мы пошли вместе.

ЭНОН IV

Мы шли, а на ночь остановились у купы деревьев. Там сильный сказал мне своё имя: он звался Кманка. Он велел рассказать о том, как я жил, будучи жрецом; и я рассказал. Потом он сказал: «Если ты пошёл за мною, то теперь я буду твоим наставником, а ты мне повинуйся». Я сказал, что буду повиноваться, и тогда он сказал: «Прежде прочего помни, что теперь Акох тебе не нужен». Я сказал: «Я поклоняюсь ему»; Кманка ответил: «Нет, не поклоняешься». Он сказал: «Ты оставил храм и пошёл за мной; разве ты мог бы быть здесь, если бы не оставил храм? Где я, там нет Акоха; верь мне, потому что ты знаешь, каково в храме, а я знаю, каково здесь. Если хочешь поклоняться Акоху — возвращайся в храм; а здесь ни я ему не поклоняюсь, ни ты не будешь. Зачем тебе было уходить из храма, если ты взял Акоха с собой?». Я удивился таким словам, а потом сказал: «Повинуюсь». Наутро мы пошли дальше на север. Долго идя, я устал, и стал просить Акоха дать мне сил; Кманка же обернулся ко мне и ударил меня кулаком, и разбил мне губы в кровь. Он сказал: «Говорю тебе, что Акоха здесь нет. Ты — безумец, ибо только безумец думает, что ест, тогда как пищи перед ним нет». Мы пошли дальше, и я думал: «Если Акоха здесь нет, то откуда же у наставника сила?». И я спросил его: «Наставник, как же может быть сила помимо Акоха, если он забрал себе её всю?». Тогда он пошёл и набрал гибких и прочных веток, а потом сказал мне: «Стой, не шевелись». Он скрутил мне ветками руки и опутал ноги, а потом повалил на землю. Потом сказал: «Так и Акох силён только над теми, кто отдал себя в его власть». Сказав так, он ушёл, а меня оставил лежать; и как я ни старался, освободиться не мог. Так я лежал до вечера; а когда стало темнеть, я увидел, что вокруг меня бродят гиены. Они стали подходить ко мне ближе, и я испугался и стал взывать к Акоху, прося, чтобы он освободил меня и отогнал гиен. Они же подошли близко, и одна стала обнюхивать моё лицо; тогда я в страхе закричал: «Акох, Акох!», и она отбежала. Потом она подошла опять, и я опять стал криком призывать Акоха, и так опять отогнал её. Так было и ещё дважды; а потом она уже не пугалась, но подошла и сорвала мясо с моей скулы, обнажив кость, а другая ухватила за ногу. Тогда я ощутил как бы жар во всём теле; а страх мой был таков, что и боль от него утихла; и я закричал: «Наставник, наставник!». Тогда пришёл наставник, и гиены разбежались; он развязал меня и сел рядом. Он приложил к моим ранам руки — и так унял и кровь, и боль; и я уснул. Наутро он сказал мне: «Я и связал тебя, и спас; а Акоха здесь нет. Говорю тебе: моя сила — не от Акоха, а от Жизни. Акох имеет невеликую силу; ему досталось её мало: как еды на один глоток. Одним глотком можно подавиться так же верно, как и целой повозкой еды; зачем же принимать малое за великое? Ты видишь, что один человек, берущий силу от Жизни, сильнее всех жрецов Акоха. Акох — всего лишь глоток в том потоке, который извергает из себя Жизнь; веришь ли ты мне?». Тогда я спросил: «Если Акох — не сильнейший, то кто же он?». Кманка ответил: «Он как лев. Лев рождается и набирает силу, и обретает острые клыки; он — сильнейший из зверей. Рождение и силу даёт ему Жизнь; но вот он умирает, — а Жизнь остаётся. Рождаются другие львы, и умирают, — а Жизнь остаётся. Когда лев терзает свою добычу, она думает, что никого нет сильнее его и ужаснее; а есть и другие львы, а над ними — Жизнь». Я спросил: «В чём же тогда сила человека?». Наставник ответил: «Если он знает Жизнь — он сильнее льва; если не знает — его либо пожрёт лев, либо убьёт другой такой же несведущий». Я сказал: «Наставник, так ты сильнее самого Акоха?». Он ответил: «Это Акох слабее меня». Тогда я спросил: «Почему же ты не отнимешь у него власть над богами?». Он ответил: «Разве я так голоден, чтобы пожирать львов? Жизнь даёт мне пищу и без того; мне живётся сытнее, чем львам». Потом он сказал: «Довольно; теперь молчи». И я молчал и думал над его словами; и скоро я увидел в себе трепет перед ним, как прежде перед Акохом. Так мы и шли дальше молча, и молчали два дня и две ночи.

ЭНОН V

Мы шли на север долго, и по пути Кманка наставлял меня. Раньше прочего он учил меня тому, как надлежит почитать наставника. Он говорил: «Наставник для тебя — вместе и отец, и правитель, и главнейший из жрецов. Я сделаю то, что сделал твой отец: дам тебе жизнь; и сделаю это, наставляя тебя и повелевая тобою». Ещё он говорил: «Без наставника ты — как без глаз, и без ума, и без сердца». Ещё он говорил: «Если бы ты не знал, кто ты, тебя бы не было; если бы ты не знал, что тебе надлежит делать, тебя бы не было. Наставник скажет тебе, кто ты, и скажет, что тебе надлежит делать, — поэтому у тебя нет ничего дороже его. Ты живёшь его изволением, — ибо это он тебя создал; без него не было бы тебя. Ты видишь то, что вокруг тебя, но ты не знаешь, что это. Когда голодный не знает, что такое пища и какова она, он умирает с голоду; и разве ты живёшь, когда не знаешь, что есть ты и что есть то, что тебя окружает? Наставник скажет тебе, что такое ты и что такое всё прочее, что есть вокруг тебя, — и ты сможешь жить. Он даст тебе пищу; и он сам — твоя пища. Кто не ест, тот не живёт; он не может ничего свершить, и даже себя сберечь не может. Наставник для тебя — пища; в нём — твоя жизнь и всё то, что можешь ты сделать. Без наставника ты живёшь не как человек, но хуже камня, ибо камень знает своё место, где он лежит, а ты своего места не знаешь. Почитай же своего наставника, потому что он для тебя — и пища, и жизнь, и всё, что есть, и ты сам». Он наставлял меня многими словами; и кроме слов он наставлял меня делом. Однажды мы пришли к скалам с каменными осыпями; и Кманка не пошёл через пологий проход меж ними, а полез по осыпям вверх, через скалы. Я звал его назад, но он меня не послушал; тогда я прошёл через проход и встретил его на другой стороне. Тогда он сказал мне: «У наставника и ученика один путь; что же ты сделал? Ты не научишься ничему, если будешь идти не тем путём, который указывает наставник, а тем, который для тебя легче». Сказав так, он провёл меня через проход обратно, а потом снова полез через осыпи; и я полез за ним следом. Он лез легко, а мне было трудно; и когда я перебрался за ним, то совсем выбился из сил, и о камни изодрал себе в кровь ноги, руки, живот, грудь и лицо. В тот вечер он сказал мне: «Пусть птица перелетает через преграды: на то она и птица, и имеет крылья. Человек же ходит по земле; и если земля бьёт его и царапает, как зверь, — значит, так и нужно. Человек на то и человек, чтобы преодолевать тяготы пути, пролегающего по земле». Ещё он сказал: «Если ученик бережёт себя от трудностей пути, то это значит, что он сберегает себя не для жизни, а для смерти». И ещё сказал: «Если твой наставник идёт трудным путём, то кто ты такой, чтобы заслуживать лёгкого пути?». И ещё сказал: «Ничего не преодолевает только смерть; а Жизнь может преодолеть всё». В другой раз было так: когда мы сели, чтобы поесть, он вместо еды вложил мне в рот камень, говоря: «Простой камень, пришедший из рук наставника, вкуснее самой лучшей еды». И он четыре дня не позволял мне взять пищу, а всякий раз вкладывал в рот камень. Вложив же, ел сам, а мне говорил: «Если хочешь, выкинь изо рта камень и поешь»; но я ни разу так не сделал. Четыре дня я не ел, и шёл с трудом; на пятый день я упал и не мог больше идти. Тогда Кманка дал мне пищу, и сам кормил меня, словно малого ребёнка. В другой раз он сказал мне: «Что, если я велю тебе выколоть себе глаза?». Я ответил: «Так и сделаю; ведь тебе известно, что для меня хорошо». Тогда он сказал: «Вот подобающий ответ; поистине, ты не зря имеешь глаза, — ибо ты их заслуживаешь». В тот день он сказал мне: «Только тот заслуживает иметь то, что он имеет, кто знает, как его употребить. Смотри глазами, а если будет нужно — пожертвуй ими: только так и будешь их достоин». Тогда я спросил его: «Ради чего же надлежит пожертвовать глазами или иным?»; он ответил: «Ради Жизни». Тогда я спросил: «Нужно ли жертвовать ради жизни другого человека?». Наставник ответил: «Нужно жертвовать ради той Жизни, в коей жизнь человека — что шерстинка в шкуре зверя». Так мы шли, и он наставлял меня словом и делом. Мы шли много дней, и многое видели по пути; видели людей, и зверей, и многое прочее. И всякий раз, как мы встречали людей, Кманка отходил в сторону и укрывался, и то же самое велел делать мне, говоря: «Наш путь не идёт через них». В один из дней я спросил его, куда мы идём, и он ответил: «Куда идём, туда иду один я; ты же идёшь не туда, куда иду я, а туда, где я нахожусь. Ты идёшь туда, где я, и ты каждый день меня достигаешь: этому и радуйся; знай свою цель, — а о моей узнаешь тогда, когда я её достигну». Так мы шли, и пришли в селение, в котором было только два жилища. Жившие в них люди увидели Кманку и бежали к нему, крича от радости. Они провели нас в одно из жилищ, где на ложе лежал человек пожилых лет, седой, иссохший и бессильный. Кманка сказал ему: «Каима, посмотри на меня: я вернулся и принёс то, что обещал»; так сказав, он вынул из своей сумы некие коренья. Когда он вышел из жилища, женщины плакали от радости; а один из мужчин пал перед ним на колени, говоря: «Прости меня: я тебе не верил, а ты вернулся». Кманка ответил ему: «Ты уязвил сам себя». В тот день Кманка истирал коренья и неким образом приготовлял их, чтобы лечить больного человека. Тот человек был главой в селении, а прочие были его дети с жёнами и мужьями и внуки. Шестнадцать дней Кманка каждый день приготовлял своё снадобье и лечил его; все эти дни он жил в его доме и был окружён великим почтением, подобного которому я меж простыми людьми не видел. Жить в доме звали и меня; но наставник сказал мне: «Что хорошего ты сделал этим людям, чтобы с почётом жить в их доме?». Тогда я сделал себе шалаш и в нём жил. Когда миновал шестнадцатый день, Каима мог уже ходить; тогда Кманка оставил им коренья и научил, как приготовлять и как лечиться, а сам собрался уйти. Его просили остаться, но он не остался; а в благодарность попросил пищи в дорогу. И ему дали две большие сумы с едой, и мне столько же. И когда мы уходили, женщины плакали; а двое мужчин, взявши копья, провожали нас целый день и ночевали с нами. Утром они возвратились назад; мы же пошли на юг той же дорогой, какой шли на север.

ЭНОН VI

Мы шли на юг долго, много дней; и по пути Кманка непрестанно наставлял и вразумлял меня. Он говорил мне о существующем; и я понял, что оно не таково, как говорили мне жрецы. Мы шли тем же путём, и прошли через страну Тат, скрываясь. Я спросил наставника: «Для чего нам скрываться; разве мы злодеи? Ведь ты так силён, что никто в стране Тат не сможет причинить тебе вреда; ты и меня легко сумеешь защитить». Он ответил: «Молчи о моей силе, — ибо ты её не знаешь. А скрываемся мы от людей затем, что ни им от нас ничего не нужно, ни нам от них. Для чего им видеть нас? Мы не нужны им; что они могут принять от нас? Реке незачем течь туда, где вода не нужна, а полному сосуду нечего делать возле реки». Так мы прошли страну Тат и вышли из неё на юг, где у людей был иной язык. Эти люди носили накидки из травы, а носы себе протыкали и продевали в них красные перья. Они умели приручать змей, а селения их были окружены оградами из кольев, оплетённых колючими ветками. Селения эти стояли среди лесов и по берегам рек, и в каждом из них был свой правитель. И мы вошли в одно селение, в котором был дом Кманки и правитель которого был ему другом. Там я поселился в доме Кманки и жил вместе с ним, живя так же, как он. Мы добывали пищу, как все, и как все работали; но когда они поклонялись своим богам, мы не были с ними. Чужаков они в своё селение не допускали, — даже людей из своего народа; и я в один из дней спросил Кманку, зачем они допустили нас. Он ответил мне, что некогда, придя в селение, он смог взять в руки змей, которых бросили на него, и змеи его не жалили; тогда его впустили, признав своим, и позволили жить в селении. Мой наставник мог многое, чего не могли они, и делал для них, что мог. Мы жили там долго; всего прожили там тринадцать лет. За это время никто ни разу не поднял на нас копья, и мы никому не причинили обиды. Дважды наше селение шло набегом на другое; мы же не шли, но оставались в своём жилище. Один раз чужое селение напало набегом на наше; мы же оставались в своём жилище и не вышли для того, чтобы воевать. Бывало, что наставник надолго уходил, — однажды он отсутствовал год; а бывало, что и ненадолго. Я в его отсутствие жил так же, как всегда, и ни с кем не начал вражды. Бывало, что он брал меня с собой, и я видел ближайшие земли и иных людей, и много такого, чего не видел прежде. И наставник тринадцать лет учил меня, наставляя в том, каков мир и каким надлежит быть человеку. От него я узнал о подлинных богах и о величайшем из богов, в котором все земли и люди живут, как черви в плоде, и в сравнении с которым Акох ничтожнее, чем вошь вши. Я узнал, что Жизнь наполняет собою всё пространство между небом и землёй, и саму землю, и пространство над небом, и что величайший из богов обитает в Жизни, как рыба в воде. Ещё узнал о том, что бывает с человеком и иными тварями по смерти, и как надлежит умирать. Я узнал, что хорошо, а что дурно, и почему; и для чего нужно то, что нужно. И узнал, каков мир, и научился видеть души камней, растений, зверей, — даже и муравьёв, — воды, огня, ветра и прочего, и научился чтить их. И ещё весьма многое я узнал и многому научился за тринадцать лет. Наставник учил меня и во многом испытывал; и я перестал быть Мунам Тамана. Я сказал наставнику: «Дай мне другое имя, ибо я уже не тот, кем был». Он ответил: «Назовись сам, как пожелаешь; но впредь уже от имени не отрекайся». И я назвался Леума, что на языке народа, жившего в той земле, значило «идущий». Так мы жили тринадцать лет.

ЭНОН VII

В один из дней я сказал наставнику: «Наставник, скажи своё слово. У меня до сего времени нет женщины; разве мне не нужно иметь детей?». Он сказал: «Нехорошо тебе иметь детей в этом народе, ибо они будут не твои, но его». Потом сказал: «Есть ли среди здешних женщин такая, которая ласкает твоё сердце?»; я ответил: «Есть много добрых, приятных душе, — но такой нет». Тогда он сказал: «Если пустая шкура зверя совокупится с другой пустой шкурой, разве от этого будет приплод?». С того дня я стал искать среди женщин селения такую, которая ласкала бы моё сердце. Узнав об этом, наставник сказал: «Если отыщешь такую, будет плохо; лучше не ищи». Я спросил: «Что же будет плохо?»; он ответил: «Я знаю: будет плохо, ибо обычай их несходен с нашим». Через год я увидел, что некоторая девушка ласкает моё сердце, и сказал о том наставнику. Он же сказал: «Соберём всё, что у нас есть, и приготовимся уйти отсюда». Я спросил: «Почему?»; но он не ответил мне. Я пришёл к родичам той девушки и просил её у них; они явили согласие, но пожелали, чтобы я не брал её в жёны иначе, как через надлежащий обряд. Я не пожелал обряда, — и тогда они прогнали меня от себя. Тогда я сказал ей: «Выйдем из селения и соединимся тайно»; она же ужаснулась и прогнала меня от себя, и сказала о моих словах своим родичам. Они, узнав это, стали собираться, чтобы убить меня; тогда Кманка говорил с ними, и они позволили мне и ему уйти из селения. И мы ушли; и Кманка сказал мне: «Я знал, что мы уйдём; а ты — неразумный детёныш». Так мы ушли, прожив там тринадцать лет. И мы пошли туда, куда повёл меня наставник: на юг и запад. Мы шли много дней; и однажды я спросил его: «Куда мы идём?». Он ответил: «Твой ум не сумел удержать тебя там, где ты был; для чего ему знать, где ты будешь?». Я сказал: «Я глуп и виноват; но теперь удержу себя от недолжного и неразумного. Твоё же слово для меня таково, что за одно твоё слово отдам всего себя вместе с умом и жизнью». Тогда он сказал: «Кто поступает должным образом, тот себя не утратит». Я спросил его: «Наставник, ведь ты мог остаться в селении: для чего же пошёл со мною?». Он ответил: «В селении ты не послушал меня; ты ещё неразумен; как же мне было не пойти с тобою? Много лет я тебя учил; и я увидел, что ты не научился ещё всему, чему надо. Разве я мог не пойти с тобою, если знаю, что тебе нужны мои наставления?». И я не знал, как достойно ответить на его слова. Я подумал, что вот, словно глупая птица летит по небу, а солнце идёт за нею. На другой день Кманка сказал мне: «Много ещё пройдём, и дойдём до великого города у вод, не имеющих края. Людей в нём нет; если же и есть сколько-нибудь, то это не те люди, которые жили в нём прежде. В нём есть то, что тебе хорошо увидеть. Туда привёл меня мой наставник, а я приведу тебя». И я не смел спрашивать его ещё, ибо был безмерно рад и тому, что он уже сказал мне. И я думал, и усомнился в том, что достоин его слов. После же подумал, что наставник не скажет ненужного, — и возрадовался тому, что он говорит со мной. Так мы шли много дней, и по пути видели много всякого; и мой наставник неустанно наставлял меня, как и раньше, во всякий день.

ЭНОН VIII

Шли мы долго, много дней; и в некоторый день пришли к великому городу. В нём было множество строений, большей частью каменных; а иные были и из обожжённого дерева. Многие из каменных строений обрушились, а деревянные сгнили и обрушились тоже; и там было много каменных истуканов, по виду подобных человеку. Из них иные были в два роста, а иные — в три; и все лежали на земле и были разбиты на глыбы. А у некоторых строений стены были толщиною в три шага, и все из камня, и разрушены. Людей я там не видел вовсе; а из прочих тварей было малое число птиц. В стране Тат не было столь великих городов из камня, подобных этому. Я спросил Кманку, как зовётся этот город; он же ответил, что у трупов имён не бывает, и что никто не знает, как он зовётся. И Кманка провёл меня через город; шёл он с большой опаской, и я тоже. Он привёл меня к великой воде, край которой уходил в небо. И я увидел, что из неё выходит каменная стена высотою в два роста; и где она была разрушена, там было видно, что толщиною она в пять шагов. В таком месте мы перебрались через эту стену; а за ней были великие развалины других стен и строений. И там было место, вымощенное ровным камнем, а на нём — другое, повыше. А на том лежал упавший и расколотый истукан, который стоя был бы высотою ростов в восемь или более. Далее же за вымощенным местом земля уходила вниз, и все развалины уходили под воду. На стене же, через которую мы перебрались, были высечены люди и строения; всё от одного края стены до другого, которые оба уходили в воду. И наставник сказал мне: «Вот был великий город, и вот был дом правителя, и вот был идол великого бога. Велика здесь была сила, и власть, и богатство, и было великое множество людей. А в один из дней сотряслась земля, — и половина города провалилась под воду. Которые из людей остались живы, те бежали; когда же миновало много дней, люди возвратились и увидели, что стало с городом. И они ушли опять; и никому не ведомо, почему они не остались и не отстроили города заново. Я говорю тебе о том, о чём узнал от своего наставника». Потом он сказал: «Вот был великий город — и его нет; от него остались руины, как кости от человека. И людей было много — но одни погибли, ибо не смогли спастись, а другие ушли. Ты видишь, что всё гибнет: и каменные строения, и люди; и даже земля ушла под воду и в ней захлебнулась. Всё гибнет, — а Жизнь остаётся; она прочнее всего, и всё происходит из неё. Ты имеешь немалые знания о Жизни и о том, что из неё происходит и как. В себе ты имеешь большее, чем город из камня, и большее, чем земля и небо. Живи самою Жизнью: тогда, что бы ни разрушилось, ты не утратишь того, что имеешь. Кто пьёт только из одного ручья, тот умрёт от жажды, если этот ручей иссякнет; кто пьёт не ручей, а воду, тот отыщет её везде, и от жажды не умрёт. Остерегайся заключить то, что имеешь, в некие пределы. Если ты построишь дом и скажешь: «Жизнь — в нём», а он рухнет, то умрёшь и ты. Помни, что Жизнь не ведает предела: где бы ты ни был — она везде, что бы ты ни имел — она во всём. Вот разрушился город — и не стало народа; и всё его богатство, и сила, и власть, — всё умерло. Не будь подобен этому народу, который, утратив свой город, утратил себя. Везде находи Жизнь и ею живи; а найдёшь ты её везде, если будешь жить ею в себе. Всё люби и береги, ибо Жизнь — во всём; всем наслаждайся: всяким жилищем, и всяким человеком, и всякой пищей, и всяким шагом, и всяким дуновением ветра. Живи так, как я сказал; остерегайся жить так, словно Жизнь для тебя — в чём-то одном. Жизнь везде: живи ею всею. Если будешь жить так, то тебе нечего будет бояться, — ибо что бы ты ни утратил, жизни не утратишь. Тело твоё подобно жилищу; береги его, — но если оно разрушится или некто разрушит его, то ты всё равно не утратишь жизни. Но если возомнишь, что твоя жизнь заключена только в нём одном, и отвергнешь всё прочее, чтобы только сохранить его, — в тот миг станешь как бы мёртв, и больше уже не будешь знать жизни. Тогда станешь как этот город и этот истукан, и страх станет твоим уделом. Помни: кто видит Жизнь везде, над тем смерть не властна, а кто заключает Жизнь во что-то одно, тот пролагает дорогу смерти. Живи так, как я сказал, — и смерть тебя не коснётся». Так сказал наставник; я же слушал его и вкушал его слова как пищу, дающую жизнь. Сказав свои слова, он повёл меня обратно, и мы вышли из города в сумерках. Мы переночевали вблизи него, а утром пошли на восток и юг.

ЭНОН IX

Шли мы четырнадцать дней, — сперва на восток и юг, потом на восток. Пришли к холму, вокруг которого было ещё три малых холма, и на нём устроили себе жилище. Там жили; и неподалёку от нас жили люди, и они с нами не враждовали. Однажды я спросил Кманку: «Ответь, наставник: почему нас двое? Разве не хочешь ты кроме меня иметь вокруг себя ещё и других учеников, которые слушали бы твои наставления? Ведь ты учишь великому, и мог бы научить многих». Он ответил: «Если кормить сытого, то ничего доброго из этого не выйдет. Ты желал учиться — и вот ты со мною; а больше за мною никто не последовал». Потом он сказал: «Некогда был великий наставник; он имел учеников немало, ибо отыскивал их везде, где мог, и собирал к себе. Ныне же нет нужды искать их; да, многое изменилось. Великий наставник был задолго до Тамаутов; и что он передал своим ученикам, то они и берегли, и передавали своим. И он сказал, умирая: «Пусть не знания ищут людей, но люди — знания. Не зовите же никого за собою, но берите с собою тех, кто сам пойдёт за вами». И вот прошло много лет, и всё делается так, как он сказал. Теперь я знаю троих таких, как я, — и лишь у одного из них есть ученик. Как нужно, так и вершится: мудрейший из наставников знал, что хорошо». Я сказал: «Наставник, великая река пересыхает». Он сказал: «Пересыхает та река, из которой не пьют». И ещё он сказал: «Глуп принуждающий пить того, кто пить не хочет». Так мы с наставником жили, и всегда имели пищу, и кроме того выращивали туммак. Через четыре года поблизости от нас поселилась пришлая семья; мы жили рядом, в большой дружбе. Спустя два года я взял в жёны одну из их девушек; и вскоре после того Кманка взял в жёны другую, ибо ещё не был дряхл. Моя жена родила мне троих сыновей и дочь, а Кманке его жена родила сына. В один из дней мы отвели своих жён и детей в их селение, и Кманка повёл меня на север. Мы прошли через то селение, где жили прежде, и увидели, что оно разорено и нет никого в живых. Идя на север, мы пришли в страну Тат, и через неё шли скрываясь. Один раз нас увидели воины и хотели схватить; но Кманка заревел голосом льва, и тем обратил их в бегство. А в стране Тат в то время правил Тамаут Каваи, и это его воины разорили селения на юге. Мы шли по стране Тат; после же пошли на восток и вышли из её пределов. Скоро мы пришли к жилищу некоего человека, и он приветствовал нас, а мы — его. Кманка явил ему меня и сказал обо мне, что я его ученик; мне же сказал: «Вот один из тех, о ком я говорил тебе: имя его — Хканта». Мы прожили у того человека несколько дней, помогая ему во всём, что он делал. И он сказал нам: «Нет больше Тува, ибо он умер; ученик же его ослеп и принял смерть от змеи. Бараат же ушёл на север, и больше не вернётся. И я уйду на восток и север, и больше не вернусь; теперь я повидал вас, и более не задержусь». И мы возвратились в свои жилища, обойдя страну Тат с востока. По дороге я спросил Кманку: «Отчего так, что знающие одно не держатся вместе?». Он ответил: «Оттого, что где нет реки, там никто не сможет напиться. У каждого свой путь; если пути сходятся, то не уйдёт никто, а если не сходятся, то зачем оставаться?». И мы возвратились назад, и жили со своими жёнами и детьми. По прошествии известного времени дети наши возмужали, и два моих сына стали моими учениками, а сын Кманки стал его учеником. И Кманка сказал: «Не упомню подобного. Давно не было такого, чтобы сошлись столько путей». Так мы жили; в своё время один из моих учеников погиб на охоте, а тот сын, который не был учеником, взял себе жену, а дочь ушла в селение своего мужа. Близ нашего селения стало ещё два, и все они были как одно, большое; а Кманка был большим из всех в этом селении, и его подобающе почитали. Ещё один нашёлся, который стал его учеником; а больше таких не было. Кманка же был уже стар, но не был дряхл; и он имел уже второго сына. Когда этому сыну было двенадцать лет, его поразил неведомый недуг, и он стал умирать. Тогда Кманка собрал всех людей из трёх селений и простился с ними. Потом он пошёл к своему сыну, который умирал, лёг рядом с ним и стал отдавать ему свою жизнь, как отдают пищу. Так он лежал четыре дня, и умер; и когда умер, мы увидели, что в теле его не осталось ни мяса, ни крови, но лишь кости и кожа. Сын же его выжил и жил далее. Старший же его сын, и другой ученик, и я, и мой ученик, мы взяли его тело и отнесли на самый высокий холм, какой был в округе, и на его вершине оставили. И все женщины в трёх селениях кричали разом, когда мы несли его тело, а мужчины били в барабаны.

ЭНОН X

Умер Кманка, и я стал большим среди людей трёх селений. Так было два года, и в этот срок всё было спокойно, и был мир; после же был набег. С востока пришли люди и напали на нас; были они большого роста, и многие из них имели раздвоенные копья, подобные змеиному жалу. Нам пришлось биться с ними и пролить кровь; и у нас погибли люди, и у них. И я думал: «Мой наставник никогда не пролил ничьей крови, а я пролил». Мы отбили их, и у нас погибла треть мужчин, и среди них — тот мой сын, который не был моим учеником, и второй ученик Кманки. И я повелел людям сойтись с трёх мест в одно, на холм, и устроить одно селение, а вокруг него устроить переплетённую изгородь, как было в том селении, где я некогда жил. Так было сделано, и так мы жили с тех пор. Ещё пять лет прошло, и случилось сотрясение земли. Люди, устрашившись, падали на землю; я же призвал их к себе, и все собрались вокруг меня. И я сказал им, чтобы они не боялись; но они дрожали всё равно. Через два дня опять было сотрясение; тогда все собрались вокруг меня, и матери давали мне на руки детей. Так мы жили; и бывало всякое, — даже голод. Я имел двух учеников: своего сына и сына Кманки. Их я учил тому, что сам узнал от наставника; больше же у меня учеников не было. Я взял двенадцать камней, и каждому из них дал имя; и я брал в руку какой-либо из них и учил двоих тому, что было в этом камне. И они запомнили имена камней и то, чему я их учил. Однажды я избрал время и повёл их в разрушенный город, куда водил меня мой наставник. Мы пришли, и я показал им то, что показывал мне он, и сказал им то, что говорил мне он. И ещё я сказал им: «Вы видели, что Кманка отдал свою жизнь сыну: вот о чём он говорил мне, а я говорю вам. Если бы он видел свою жизнь только в себе, он не пожелал бы спасти своё дитя, хотя бы и мог. Помните же, что Жизнь подобна реке. Жаждущий выпьет глоток воды — и не умрёт от жажды, потому что в этом глотке — Жизнь. В реке глотков столько, что счёта им нет; и Жизнь не в одном из них, а в каждом. Кто думает, что Жизнь — в некоем одном глотке, тот не отыщет его среди прочих, и не напьётся, хотя бы и выпил всю реку. А если некто зачерпнёт глоток воды и скажет: «Только в нём Жизнь», а вода вытечет сквозь пальцы, то он умрёт от жажды, хотя бы и стоял на берегу реки. Вот что помните: жизнь одного есть жизнь другого. Один взял себе глоток воды, — но разве не отдаст он его другому, умирающему от жажды? Другой таков же, как и он, и они — одно: как же не отдать воду? Помните: кто не отдал своей воды другому, тот и его погубил, и сам умер. Жизнь человека — для всех, как вода в реке; сам же он есть надёжный сосуд, в котором её можно отнести куда угодно. Только тот поистине живёт, кто живёт так». Потом мы возвратились назад, в своё селение. Вскоре я велел своему сыну уйти из селения и не возвращаться три года, чтобы увидеть нечто иное, чем своё селение; он ушёл, и вернулся через три года. Потом я велел сделать то же сыну Кманки; он ушёл, и вернулся через три года, и привёл с собой людей. Так мы жили; я делал, что мог. Я лечил, кого мог лечить; и кто желал, того обучал счёту; и делал прочее, что мог. Я учил своих учеников, и видел, что у сына Кманки есть ученик из тех, кого он привёл. И ещё один набег мы отбили; и было даже так, что я удержал своих от набега. Так мы жили; и я стал стар; и меня почитали больше, чем некогда Кманку.

ЭНОН XI

Долго я жил в своём селении, и был в нём большим; так было много лет. И настал день, когда я лишился речи: видел и слышал, но сказать не мог. То был день великой печали; и сам я печалился, и люди. Я ждал, не вернётся ли речь, — но ждал напрасно. Во всякий день и во всякую ночь люди не оставляли меня одного, и смотрели на меня во много глаз, чтобы видеть, что я говорю руками и лицом. И я говорил им как мог, безмолвно. Так было много дней; и за этот срок никто не сказал, чтобы я не был большим в селении. Я же не желал быть большим, ибо не немому старцу начальствовать над людьми в голод или набег. В один из дней я призвал к себе своих учеников и сказал им, как мог, что оставляю их за себя, чтобы они начальствовали в селении так, как уговорятся меж собою. Они не желали, чтобы было так, и просили меня о том; но я взором смирил их. И они собрали людей и сказали им то, что сказал я. Тогда люди стали приходить ко мне и почтительно касаться меня; при сём мужчины скорбели молча, а из женщин многие плакали, и те, у кого были младенцы, давали их мне на руки. Так все коснулись меня; ночью же не спали, но разложили по селению костры и сидели вокруг них молча. Наутро я пошёл прочь из селения; люди же шли за мною. Все шли за мною, — никого не осталось в селении; немощных старцев влекли бережно, а младенцев несли на руках. Мужчины били в барабаны, а женщины стенали и пели скорбные песни. Так они шли за мною до полудня, а после отдыхали со мною вместе, и вновь касались меня и давали мне на руки детей. Потом я пошёл дальше, а они возвратились в селение; и, удаляясь, разом кричали так, чтобы я дольше их слышал. А у меня сердце стало подобным иссохшему и изломанному корню, вырванному из земли. И я пошёл к городу, куда некогда привёл меня наставник, и вошёл в него, и в нём был день. Потом пришёл на то место, где некогда было селение, в котором жили мы с наставником. Оттуда я пошёл в страну Тат, и достиг её. Я прошёл её, и достиг города, в котором родился, и был у дома, где родился, и был у храма. Никто не тронул меня, потому что никому не было дела до немого старца. Я прошёл страну Тат и достиг селения, где Кманка лечил человека кореньями; и я увидел, что там нет никого. Оттуда я пошёл на восток и юг, и достиг места, где некогда жил Хканта. Потом я обошёл страну Тат с востока и пошёл на юг. Миновало некое время, и я достиг мест, близких к моему селению. Мне было ведомо, где я хочу умереть, и потому я не пошёл в селение, хотя и желал видеть своих людей, и сердце кричало. И я пошёл, и пришёл к тому холму, на который мы некогда отнесли тело Кманки, и взошёл на этот холм. Там я сел и слушал голос наставника; голос его был во мне, ибо я сберёг его в себе. Долго я слушал; не спал и не ел два дня, а только слушал. И я тосковал по наставнику; и если бы мог кричать — кричал бы. И я удивлялся тому, что мог жить без него, и сам в это не верил. Всё моё нутро сжалось, как кулак, и звало наставника. Так было, — и я обессилел, и с великим трудом поднялся на ноги. Поднявшись же увидел, что у холма стоят мои ученики, — мой сын и сын Кманки. Они смотрели на меня, а потом взошли на холм и коснулись меня. И сын сказал мне, что души их услышали меня, и они пришли сказать мне, что в селении всё благополучно. Тогда я жестом велел им оставить меня и возвратиться в селение; и они коснулись меня и ушли. Я же смотрел на них, пока мог их видеть. Потом я лёг на то место, куда мы некогда положили тело наставника, позвал его душою и умер.

МИТЭВМА РОХАМИ

ПЕСНЯ РОХАМИ

ЭНОН I

Хочу петь, — но боюсь, что слабым своим голосом мне не воспеть великого. Кто я в том, что хочется мне сделать? Разве не мал я, не ничтожен в сравнении с тем, кто облекает небеса так, как небеса облекают землю? Нет, не ничтожен я, — ибо сведущие сказали, что нет ничтожного; не ничтожен я, — но мал. Яйцо птицы для леса больше, чем я для одного слова той песни, которую хочет пропеть моё горло. Я видел, как капли дождя падали в океан, в великий океан: ни одной из них не выплюнул он обратно, ни одной не пренебрёг. Великое чудо: малое сливается с великим — и становится великим! Вы, мудрецы, живущие у горы, — видели ли вы когда-нибудь подобное? Те, которые предшествовали вам и перед которыми однажды склонился сам Нум’ан, — видели ли они подобное, и видел ли он? Кто не знает о чуде чуда, тот не видит его: поэтому вы не видели, и не видели они. Я видел; о, я видел! Глаза мои малы: их хватит только на два глотка стервятнику; но они вместили в себя величайшее из чудес мира. Они видели — и не лопнули: это — второе чудо, пища изумления. Вот что это: великое вошло в малое — и сделало его великим. Я подобен капле, в которую погрузился океан; о мать, знала ли ты, зачиная и рожая меня, каким я буду? О отец, знал ли ты, возлегая с матерью, что ты породишь? О родители, ведь я мог и не стать таким, каким стал; я мог бы быть таким, как двое старших, трое младших и младшая, и двое умерших. Я знаю, что тогда был бы подобен мертвецу, возомнившему себя живым. О, если бы вы были живы сейчас, я показал бы вам чудо, — и вы изумились бы в радости. Но быть может, я приду к вам и принесу его с собою, или вас проведу к нему. Как бы хотел я, чтобы вы знали, о чём жаждет петь ваше дитя! Ведь вы во мне; пусть слух вашей жизни услышит то, чего не довелось услышать вашим ушам. О, как хочу, чтобы достало мне ума и сил души на мою песню! Даже просто пропеть её нелегко; породить же — безмерно труднее. Видел я великое чудо, и вместил его в себя, и слился с великим; но тогда-то и понял я, как я мал. Малое малому кажется большим, а ещё меньшему — великим; лишь великое увидит в малом малое. Я вкусил великого — и теперь говорю: как же я мал! Разве горло моё не разорвётся от песни, которую хочу петь? Песня о великом содержит великое в себе; и разве столь великое пройдёт через человеческое горло, не разорвав его? О чудо: глаза не лопнули, и горло не разрывается! Может великое изойти из малого: оно вошло в меня через глаза и исходит через горло, — и я жив! Оно входит через глаза со светом и тьмой, и через уши — с речью людей и голосами мира, и через рот — с пищей, питьём и дыханием, и через винамны и винамнан-кшам — с незримым светом и жаром. И оно исходит через всё, что есть в человеке; о, если бы я мог петь не только горлом, но и всем собою! Есть во мне великий свет, и я пою им, — но люди не слышат этой песни. Хороша она, — но её не слышат; и хотя бы они прикладывали уши к моей груди, — всё равно не услышали бы её, а только биение сердца. Как жаль мне их; как я скорблю! Если бы мог я излить на них свою скорбь, они утонули бы в ней, — так она велика. Я хочу спеть для них; не для себя, а для них; но, может быть, тогда и скорбь моя станет меньше. И вот я взял свой голос и вплёл в него песню, как женщина вплетает в волосы низку из рыбьих позвонков. Каждая женщина это умеет, и выходит красиво: а я смогу ли спеть? Вот в чём моя надежда: не будет ли устами капли петь океан? О, если не будет, тогда и спеть я не смогу. Тогда и горло моё не разорвётся, — ибо нечему будет его разорвать. Но пусть лучше оно разорвётся, — только бы знать, что океан во мне поёт. Лучше умереть в радости, чем жить в бессилии и печали. Но вот песня слагается, — а я жив, и горло моё не болит. Оно не болит; а ведь песня, исходящая из него, подобна потоку огня. Я извергаю из себя огонь, — а сам не сгораю; и не сгорят те, в кого она войдёт через уши. Вы, люди, услышьте меня! Вы не сгорите; не бойтесь сгореть, — ибо вы не сгорите. Может быть, иные из вас будут опалены, и душам их будет больно, когда огонь войдёт через их уши и протечёт до душ. Но радуйтесь этому, — ибо только мертвецы не чувствуют боли. Лучше страдать от боли, чем не чувствовать её. Идите к ямам, разберите камни и посмотрите на кости ваших отцов: они не страдают от боли. Они не страдают: но разве гниющим костякам это в радость? Разве хотите вы, ещё не умерев, стать такими, каковы они? Никто из вас не пожелает коснуться смрадного разложения: а каково вам иметь его в себе? Лучше страдать от огня жизни, чем заживо разлагаться душою. А если не петь для вас, то зачем мне петь вовсе? И самому мне хорошо, — ведь я так хочу воспеть великое, которое вижу! Оно переполняет меня; вот — чудо: океан переполняет каплю! Если великое могло уместиться во мне, то, значит, океан содержит в себе столько океанов, сколько в нём капель. И эти океаны содержат в себе столько же океанов каждый; и этому нет конца. Вот суть чуда океана, уместившегося в капле. Это — великое чудо; но на деле оно ещё более велико, — ведь разве сочтёт кто-нибудь, сколько всего океанов умещается в капле! И если я — капля, в которую вошёл океан, то сколько же теперь во мне океанов? Поистине, бесконечен человек, и предел ему неведом! Хочу я спеть об этом — но не знаю слов о бесконечности человека; и слов таких вовсе нет. Так спеть бы мне хотя бы о том, о чём есть слова. Но хотя бы я спел и о простом камне, лежащем на дне ручья, — этим я спел бы и об океанах, содержащихся в этом камне. Бывает, что в словах содержится больше, чем они могут выразить: вот скрытая сокровищница мира! О Нум’ан, что бы ты сделал, если бы узнал, что я богаче тебя, безмерно богаче? Ты повелел бы отнять моё богатство: но кто бы сумел вычерпать океан из капли? Ты повелел бы убить меня: но разве можно рассечь бесконечность? О родители, ваше дитя богаче полчищ таких Нум’анов! Сколь же малую часть своего богатства могу я излить с песней! Так же и сам я мал в сравнении с великим, хоть и умещаю его в себе. Но я спою о нём, как смогу. О, если бы я смог спеть о великом так, как поёт о нём камень, волна, цветок или мышь! У великого множество ртов, — и пение каждого из них совершенно. Мало тех, кто может слышать их пение; а спеть так, как они, не может и вовсе никто. А пением их наполнен мир; бесчисленные голоса воспевают великое. Плевок человека счастливее его самого: он слышит то, чего человек не слышит, и он наслаждается стократ больше человека. Видел я на торжище певцов, старавшихся перекричать друг друга; каждый из них полагал, что его песня лучше прочих. Люди стояли вокруг них и хвалили их пение, и звали их к себе. О, как убого виденное мною тогда! Если бы люди знали красоту пения тех камней, которых много под ногами, они бы в отвращении бежали от своих певцов. И я знаю, что мне никогда не спеть так, как поёт каждый шип куста, растущего за моим домом. В пении я не искусен, и голос мой не красив. Но я пою, — ведь мне хорошо петь о том, о чём я пою! Только бы слова в моей песне были хороши; а ведь прекрасным голосом можно спеть и дрянную песню. А слова своей песни я запишу; и пусть каждый, кто услышит её или прочтёт, поёт её в себе. Если бы я хотел оставить свою песню для себя, то и слагать её не стал бы. Пусть богатый скупец поёт самому себе о своём богатстве, а обжора пусть воспевает своё брюхо, если это им в радость. Я же хочу воспеть то, в чём моя радость, и моя сила, и моя жизнь. Но это — не только моё, но и всех; и хотя они не знают этого, это всё же так. Быть может, моя песня коснётся их душ; быть может, коснётся. Быть может, она исцелит кого-нибудь от смерти. Как смогу, так спою; и если будет петь океан, который во мне, то песня удастся. А спеть я хочу об Акурраме, о его величии. Он — океан, и он — капля: вот о чём я хочу спеть. Никто не измыслит того, чего бы в нём не было; и я хочу спеть об изобилии благ и о тех ликах Жизни, которые есть он. Я безмерно мал в сравнении с ним; но ведь и такая малость, как я, всё же есть он. Петь о нём собою я бы не посмел: но, может быть, в моём голосе будет и его голос. Вот что верно: человек, который только человек, — ничто. Если в нём не содержится большее, чем он сам, то он — ничто. Тогда он в сравнении с червём — меньше, чем червь в сравнении с Горой Мира. Только если в капле содержится океан, она не исчезнет от прикосновения солнечного жара, и сможет оросить собою целый лес и не иссякнуть. И если я таков, то я смогу спеть свою песню; капля сможет разлиться океаном, если в ней есть океан. На это я надеюсь, — и потому пою. Во мне вызрела, подобно плоду, душа песни; о, какой ароматный и сладкий плод! Плод чуда; поистине, плод чуда! Я пою о тебе, Акуррам; и как мне петь не о тебе, если о чём бы ни пелось, всегда поётся о тебе! Ты — всё, и всё — ты; я пою о тебе, Акуррам. И как песне не быть о тебе, если даже она сама есть ты! О Акуррам, я пою о тебе.

ЭНОН II

О Акуррам, я пою о тебе. Ты знаешь это, ибо слышишь меня; ты слышишь. Я пою не ради восхваления тебя; где бы был мой ум, если бы я думал, что тебе нужны восхваления? Я вижу тебя — и потому пою о тебе. Иной умеет заглянуть в себя, иной нет; но кто сумеет заглянуть в сосуд своей души, тот увидит там тебя. Ты и внутри, и снаружи; и ты сам видишь себя моими глазами. Я не пою лживых песен; а если я пою правду, то, значит, я пою о тебе. Было время, когда я не знал, что всё есть ты. Тогда я смотрел на тебя, а видел нечто иное: такова была моя слепота. А Воскрешающий исцелил меня: его слово вошло в меня через уши и исцелило мои глаза. Я был мёртв, — а теперь живу; я и родился мёртвым, — но никто не заметил этого. Да, я родился мёртвым, потому что родился от мертвецов и среди мертвецов. Все дают своим детям жизнь тела, — но кто даст им жизнь души? О, как несчастны младенцы, приходящие не в жизнь, а в смерть! Вы, те, кто окружает их, по капле вливаете в них смерть, — и они умирают в миг рождения потому, что некому привести их в жизнь души. Но нет смерти, которая не может быть побеждена Жизнью. У каждого мертвеца впереди жизнь, — а мертвецы думают, что всё наоборот, и боятся смерти! Они боятся умереть: о, несчастные! Сколько бы раз человек ни рождался в смерть, однажды он родится в Жизнь, и больше не умрёт. Я узнал Жизнь; и поначалу мне было страшно заглянуть в бездну Жизни, открывшуюся мне. А Воскрешающий, научивший меня Жизни, научил меня не бояться её. Он рассказывал мне, что он плакал, когда узнал Жизнь. Когда он увидел тебя, Акуррам, он целовал камни и деревья; он целовал колючие кусты, раздирая о них губы, — а сам смеялся от радости, истекая кровью. Ты знаешь это, Акуррам; ты знаешь, а люди не знают. Они не знают, что есть радость, против которой сильнейшая боль — что песчинка против всего мира. Радость эта живёт в них, — но они не умеют проложить в себе дорогу к ней. К Жизни и к этой радости ведёт одна дорога. Дорога, ведущая в Жизнь, есть сама Жизнь; а Жизнь есть радость. Люди боятся смерти; о, если бы они знали, чего им нужно бояться на самом деле! Нет, они не знают, что такое смерть и какова она. Я видел человека, попавшего на рог быку: живот его был пробит, а через живот — спина. Он не мог говорить, а только кричал, а потом хрипел; страшно это было. Люди сбежались к нему, — а он их не видел; они несли его к лекарю, потому что лекарь не хотел идти к нему, — а он не чувствовал их рук. Они несли его, и были красны от его крови; а он по дороге умер. Семья его кричала, как будто умирала тоже. А через две ночи на третью кто-то забрался в дом лекаря и выколол ему спящему глаза. Вот какова боль смерти; и она порождает новую боль. Но если бы люди знали, что они уже мертвы, — что бы они сделали тогда? Бежали бы они смерти тела или искали бы её? Оплакивали бы они умерших или завидовали бы им? Я видел, как умирал мой прадед; я помню, хотя был ребёнком. Он умер, прожив почти сто вёсен; он умер от старости. Долго он лежал без сил, никого не узнавая; люди приходили проведать его, — а он не узнавал их. Когда он умер, многие приходили оказать ему почтение, и приносили ему дары. Когда его опускали в яму рода, то вокруг неё стояли старики и пели хвалебную песню. А некоторых, совсем немощных, принесли на руках их внуки; и они лежали у ямы и пытались петь. А прочие люди молчали: таков обычай. Но если бы люди знали, какая смерть страшнее, — может быть, тогда они воспевали бы не умерших, а саму Жизнь. О люди, что вы без Жизни? Люди, почему вы скорбите о мёртвых, а не о жизни, которая лишается людей? Почему вы вспоминаете о жизни лишь тогда, когда вспоминаете о смерти? Смерти тела вы боитесь, и оплакиваете умершую плоть, — а смерти души вы не замечаете, и оплакать её не умеете. Вот что говорят о смерти Нум’ана. Он умер оттого, что в груди его поселилась болезнь. Его грудь распухла, и у правого плеча лопнула кожа, и показалось смрадное мясо. И никто не мог ему помочь; а он не мог ни говорить, ни стонать, и только смотрел вокруг. Когда он умер, то ему одному вырыли яму; а камней, которыми её покрыли, не было видно из-за засыпавших их даров. Двадцать лучших певцов пели хвалебную песню, и два лунных пути били барабаны, не смолкая ни днём, ни ночью. Когда барабаны смолкли, тогда двадцать воинов по обычаю взошли на холм и бросили копья в солнце. Двести тридцать две весны миновало с тех пор: но все знают, что так было. А если бы люди знали, какова настоящая смерть, разве они воздавали бы почести умершим? Если бы они знали это, они воздавали бы почести живым за то, что они живы. Тот, кто сохранил в себе жизнь души, — вот кто достоин почестей. Душа жива в том, кто живёт по справедливости. Кто справедлив к себе, тот может быть несправедлив к другому человеку. Кто справедлив к своей семье, своему роду и своему народу, тот может быть несправедлив к чужой семье, чужому роду и чужому народу. Лишь тот подлинно справедлив, кто справедлив к миру, не различая в нём своего и чужого. Кто полюбил своё сильнее чужого, тот утратил справедливость, и душа его умерла. О люди, то, что ваше, — ваше лишь на миг. Даже ваша плоть — ваша лишь временно; только ваша душа — подлинно ваша. Постоянное — судья над временным; всё, что временно, равно перед постоянным. Всё равно, ибо всё едино: так устроен мир. Я спою свою песню людям, — но будет ли среди них хотя бы кто-нибудь, кто поймёт её? Пусть найдутся такие, которые поймут её; о, пусть, пусть найдутся! Та душа справедлива, которая не слепа. Та душа не слепа, которая в совокупности многих членов видит одно тело. Она и любит, и бережёт тело, а вместе с ним — все его члены равно. Тело — это Акуррам, а члены его — это всё, что есть в мире. Зрячая душа знает, что доброе не причиняет зла. О Акуррам, ты породил нас из себя и питаешь нас собою: ты — вершина добра. В тебе всё справедливо, — всё, кроме человека; о, если бы человек видел эту справедливость! Всё в тебе порождено и устроено наилучшим образом, и ничто в тебе не вершит непотребства. Я видел, как корова ела траву, кошка — мышь, цапля — рыбу; так и должно быть; это — справедливо. У кого нет разума, тот не умеет измыслить несправедливости, и поступает правильно. Я видел, как собака нагадила на одежду купавшегося человека, и как обезьяна украла лепёшку у спящего. Кто в этом виноват, как не люди, которые не блюдут того, что имеют? Бессловесные твари справедливы: ведь они как могут, так и живут. И кто умеет отличить справедливость зверя, дерева или ветра от несправедливости человека, тот не слеп. Вот достойное дело для человека: через ум научиться великой справедливости, свойственной неразумным тварям. Такие законы создал Акуррам: он знал, что хорошо. Тот не слеп и в том не мертва душа, кто видит добрые законы Акуррама и хочет жить по ним. Тот подлинно живёт, кто видит самого Акуррама; жизнь прочих больше похожа на смерть, чем на жизнь. Но каждый из них идёт к Жизни, и придёт к ней; да, так будет. Люди, я и скорблю о вас, и радуюсь о вас. А в моей песне — Жизнь, и она — для вас. Если бы я не хотел дать вам каплю Жизни, то не стал бы петь. Если не петь для вас, то зачем тогда петь? Капля Жизни мала; но разве я, который так мал в великом, могу дать вам больше? Капля мала; но в капле Жизни содержится океан Жизни. О, чудо, великое чудо! Хотя я сам слагаю свою песню, — не я влагаю в неё столь великую силу Жизни. Не я, а Акуррам; он — океан, содержащийся в капле, которая есть я. Он влагает в мою песню Жизнь, а вслед за ним — и я: ведь я — его капля. Так я и пою; отсюда и проистекает моё умение. А вы, люди, услышьте: ведь для вас пою и я, и Акуррам во мне.

ЭНОН III

Великое прекрасно своим величием. Слон некрасив, но прекрасен, — ведь он велик, огромен телом. Взбесившийся слон страшен, но прекрасен; так и губительное может быть прекрасно. Но если так, то как же прекрасно то, что велико и благотворно! Нет ничего более великого, чем Акуррам, и нет ничего, что было бы лучше его. Всё это так; значит, нет ничего, что было бы прекраснее его. Я знаю это, я вижу это. У меня четыре глаза: глаза тела видят плоть мира, глаза души видят душу мира. Всё в мире прекрасно: и плоть, и душа. Это твоя плоть, Акуррам, и твоя душа: ты прекрасен! Раньше я не видел этого; я не видел. О Воскрешающий, ты излечил меня от слепоты; ты поистине извлёк меня из ямы, покрытой камнями. Ты вывел меня из мира сумрака и привёл в мир света: слава тебе! О, если бы я мог высказать тебе свою благодарность; но я не могу, — ведь я не знаю достойных тебя слов. Теперь я вижу; теперь все четыре глаза зрячи. Вы, люди, видя не видите красот и благ мира; вы не знаете, чем вы обязаны Акурраму. Земля, по которой вы ходите, — она тверда и надёжна, и она лелеет вас. Она даёт вам пищу, и даёт пищу вашему огню, и ваши дома тоже даёт вам она. А воды, которые вы пьёте и в которых омываетесь, — не из неё ли они истекают, не в её ли берегах они живут? Она принимает в себя и ваших мертвецов; она терпеливее вас, — ведь вы не едите падали, а она принимает её в себя. Что бы вы делали, если бы было не так: ведь вам пришлось бы пожирать трупы своих отцов! Вот от какого греха она уберегает вас, — а вы топчете её ногами! Вид её — спокойствие взора, а запах её — изумруд в сокровищнице запахов. Кто из вас заметил, кто усмотрел всё то, о чём я сказал? Вы лишь топчете её и испражняетесь на неё, и ещё вы пожираете её дары. Когда вы радуетесь урожаю, когда вы поёте и бьёте в гонги, — разве вы думаете тогда о том, что ничего не дали ей взамен? Но она ничего не просит у вас, ничего не требует; кто щедрее её? А ведь она — плоть Акуррама: это он кормит, согревает и всячески лелеет вас. О люди, послушайте меня: я говорю правду! Земля порождает цветы, а вы любуетесь ими, украшаетесь ими, врачуете ими себя и едите мёд. Она порождает сияющие камни и металл, без которого вы слабы. А как она прекрасна в зелёных одеждах, нежных и ароматных! А её холмы, — разве они менее прекрасны, чем холмы тела женщины? А её сила, — разве есть мужчина, способный, подобно ей, сотрясти гору? И разве видели вы мать, способную рожать столько, сколько рожает она? И кто, если не она, ложится под ноги ваших детей, чтобы дать им опору, когда они учатся ходить? И разве не она основа вашего ложа или само ложе, когда вы отдыхаете? Она принимает в себя вашу усталость и даёт вам силы, без которых вы не могли бы жить, — и не требует с вас платы. Не она ли под вашим ложем или под вами, когда вы зачинаете и рожаете своих детей? Это она дарует вам потомство и принимает роды; и она терпелива и не брезглива, — ведь она с равной любовью принимает роды и у женщин, и у сук. Всё, что есть на ней, есть она, — ибо всё происходит из неё. И сами вы — земля; вы, люди, есть земля. А ведь она — это Акуррам; люди, слышите ли вы меня? И без вод вы не могли бы жить. Они даруют вам себя, входя в ваше горло: без них вы умерли бы от жажды. Вот — сокровище, великое среди великих сокровищ, поистине бесценное. Что ваши богатства, и наряды, и ваши красы в сравнении с простой водой? Без всего этого вы могли бы жить; а не будь воды — зачем всё это иссохшим трупам? Все богатства Нум’ана не стоили и одного глотка воды; и вот их нет, — а воды текут по-прежнему. Они орошают ваши поля, и поэтому кормят вас; и из них вы вынимаете себе в пищу рыбу и иное. Воды смывают с вас грязь и очищают вашу одежду, и они — в снадобьях лекарей. Без них вы не имели бы даже простой чашки, — ведь тогда не было бы ни вязкой глины, ни дерева. Воды несут на себе ваши лодки; не только земля ведёт вас в ваших путях, но и вода. Водой вы усмиряете огонь, и она же дарит вам прохладу в час зноя. А как она прекрасна, приятна глазу! Какой из сияющих камней сравнится с нею в блеске и сверкании? А запах её, — какой аромат приятнее для носа живой твари? Где нет вод, там нет и жизни. Воды протекают в теле земли, и они же протекают в теле человека. Даже крови не было бы у вас, не будь воды! И самих вас не было бы, — ведь вода содержит в себе семя, от которого рождаются ваши дети. О, без неё ничто не родится! Я видел, как человек плюнул в реку; о, глупец! О, несчастный; лучше бы он плюнул на чрево своей матери. Да, тогда грех его был бы меньше: ведь его мать родила и питала только его, а вода зачала и питает всех. Вода знает и радость людей, и их горе, — ведь это она изливается их слезами. Она — сок жизни: а вы не почитаете её. Она знает содержимое ваших душ, — а вы обходитесь с ней, как с презренной рабыней. А ведь она — это Акуррам: её благотворность — это его благотворность, её красота — это его красота. Это так; люди, неужели вы не видите этого и не знаете? Даже в ваших глазах — вода: вы и видеть не могли бы без неё; да, вы были бы слепы. Ваши глаза не желают видеть того, что содержится в них самих, а умы ваши рады быть слепыми. Слепец не видит солнца — но оно от этого не гниёт и не гаснет. Вы не умеете увидеть Акуррама, — а он прекрасен: и был, и будет прекрасен. Всё в нём хорошо и прекрасно, и всё в нём — для жизни. Над вашими головами — небо; люди, оно прекрасно! Оно подобно водам; и в нём голубизна, и зелень, и оно бывает красно. Оно — дом солнца, его жилище; оно низводит вам свет и тепло. Разве вы могли бы жить без даров неба? Кто жаждет, на того небо изольёт воду: пусть он пьёт. Оно являет вам и луну, и звёзды; кто из вас не любовался светильниками неба и его гонгом? Даже сам день подарен вам небом, — ведь не будь в небе солнца, вы были бы не людьми, а летучими мышами. Ветер рождается в небе; когда ваших лиц касается ветер — это небо их касается. Когда волосы женщин раздувает ветер — это небо их ласкает. И для птиц пристанище — небо; и оно учит их песням. И родина самого огня — небо: не оттуда ли он изливается в грозу? Оно — сосуд молчания: кто умеет молчать лучше него, кто надёжнее хранит тайны? Но и голос его — величайший из голосов: кто перекричит его в грозу? Оно — дом ваших богов, их пристанище. Не будь неба, ваши боги сделались бы бродягами, подобно пунгам, и их так же гнали бы палками из деревень. Даже ваши боги не могут без неба, — но кто из вас увидел это и прославил небо? Даже океан, великий океан, выходит на сушу, желая дотянуться до него; и он бережно хранит в себе лик неба. И рыбы, глупые рыбы, твари без ума, высовывают головы из воды и любуются небом. Оно опускается в океан, и рыбы омываются в нём, и их души радуются. Небо обнимает землю, и равно обнимает всех, — и человека, и лягушку, и улитку. Вы можете осквернить землю и воду, — но нет никого, кто смог бы осквернить небо. Чистейшее из чистейшего — небо: нет на нём ни грязи, ни царапин. И ожогов на нём нет: а кто из живущих удержал бы в руках солнце и не ожёгся? Горы рассыпаются; воды высыхают, или уходят, или смешиваются с грязью; в небе же меняются лишь облака. Оно чище всего, прочнее и неизменнее; и только оно одно никому не принадлежит. Кто не хочет умереть, тот пусть желает слиться с небом. А ведь оно — это Акуррам; это об Акурраме я пою, когда пою о небе. О чём же петь, если не об Акурраме? Он — везде; я вижу его. О люди, поймите мою песню; поймите речь моей души! Я пою для вас, для вас! Хочу, чтобы вы увидели, как прекрасен Акуррам, как он велик, и величествен, и добр. Его красы и щедроты неисчерпаемы, — ведь он есть всё. О, как мало я могу сказать о нём; если бы я пел так долго, как живут пять тысяч поколений, — я и тогда сказал бы самую ничтожную малость из того, что можно о нём сказать. Я, капля, пою об океане: о, чудо! Увидьте то, о чём я говорю вам, люди! Счастье — быть зрячим, и сокровища глаз есть сокровища души. Посмотрите вокруг, — и вы увидите Жизнь и вкусите Жизнь. Акуррам сам есть Жизнь; он — Жизнь. Вы — это Акуррам; а это значит, что и сами вы — Жизнь. Вы — Жизнь, люди; это — поистине величественно! Каждый из вас величественнее ваших богов: разве вам не следует этого знать? Только увидьте то, о чём я пою; не отвергайте счастья, не гоните его от себя! А я буду петь для вас, и скажу всё, что сумею сказать устами капли, но голосом океана.

ЭНОН IV

Люди, я слагаю мою песню и пою её для вас. О люди, я смотрю на вас, — и велика моя нужда петь для вас. Когда вижу то, что в вас дурного, — хочу петь от горя; когда вижу то, что в вас доброго, — хочу петь от радости. Вы — это Акуррам; вы — капли, не ведающие океана. Вы мертвы; но ваша смерть не может устоять против вашей жизни. Ведь я был таким же, как вы, — но жизнь моя одолела мою смерть. Вы — и мякоть плода, и его семя; вы — и сосуд, и вода; вы — и жилище, и его обитатель. И лучшее из всего, что есть в мире, содержится в вас, и наихудшие из зол порождаете вы из себя. О, это так; это так! Акуррам видел вас в себе тогда, когда вы ещё не вышли из утроб своих матерей; и первую из матерей он породил зная, каких детей она произведёт на свет. Он знает всё и всем повелевает; и он породил вас из себя и вскормил вас собою. Вы думаете, что это отцы ваши зачинают вас, а матери вынашивают и рожают? А ведь это Акуррам зачинает вас в себе семенем ваших отцов и вынашивает и рожает вас лоном ваших матерей. Не пожелай он, и у матерей не было бы молока, а у детей — ртов, чтобы его сосать. Ведь всё есть он, — и земля с её плодами, и воды с их утоляющей жажду силой, и небо с его светом. Акуррам породил в себе тварей, чтобы они жили, и породил в себе всё для них, чтобы они могли жить. Люди, всё, что вы имеете, дал вам Акуррам. Он дал вам и зачатие, и рождение, и жизнь. И пищу, и питьё, и ветер, без которого томится ваша грудь, дал вам он. И одежду, и жилища, и всю утварь, и богатства, — всё дал вам он. Это он дал младенцу корзину, защищающую его от змей, старику — палку, служащую ему опорой, богачу — сияющие камни. Без него вы даже не могли бы коснуться своего языка, и были бы столь бессильны, что не могли бы и пищи своей проглотить. Ведь всё — он; как же вы не видите? И сами вы есть он; да, вы — это он. Он смотрит на вас глазами ваших родителей и смотрит на ваших детей вашими глазами. Даже кости ваших отцов, лежащие в ямах, под камнями, есть он. Он — ваш родитель: и отец, и мать. И он питает вас своим телом; да, вы, не пожирающие своих отцов и матерей, пожираете отца своих отцов и мать своих матерей. Беды свои призываете на себя вы сами, а всё, что есть доброго, даёт вам Акуррам. Он даёт вам всё доброе; он дает вам его. Наслаждение в час соития и радость в час рождения ребёнка дарует вам он. Рождаются ваши дети: величайшую из радостей даёт вам Акуррам. Наслаждение пищей в голод, наслаждение питьём в жажду, наслаждение прохладой в зной, — всё это — Акуррам. Приятность сна, радость силы, смех, — всё это — он. Нежность ребёнка, задор юноши, опытность зрелого мужа, — всё это — он. Любовь влюблённых, любовь матери, преданность детей, — всё это — он. Умение лекаря, искусство пишущего, храбрость воина, сноровка охотника, ловкость танцора, — всё это — он. Не будь его, ничего бы не было. Ничего бы не было; вас бы не было, не будь Акуррама. Услышьте меня, люди; услышьте меня. Я пою, — но это поёт для вас Акуррам. Я не мог бы петь свою песню, если бы в капле не пел океан. О, это — великое чудо; моя песня — великое чудо! Она говорит о зримом и о сокрытом; она — кладезь тайн. Я знаю, что вы считаете тайнами. Я слышал, как один мальчик говорил другому, что это он отрезал хвост у собаки своего родича, и просил его хранить тайну. Я слышал, что одна женщина за два горшка жира, кусок ткани и полированный черепаший панцирь купила молчание другой, которая знала о её прелюбодеянии. Я знаю, что трое мужчин тайно достали из родовой ямы своего недруга и растоптали череп его отца. Я видел, как одна старуха таскала за волосы другую за то, что она не утаила от третьей сон, который поверила ей первая. Много подобного я видел, слышал и знаю. Люди, это ли ваши тайны? О, я смеюсь над этими тайнами, и над ними же плачу. Кто из вас не знает истории о ревнивой мыши, которую, смеясь, рассказывают старики? Одна мышь из ревности к другой мыши побежала к слону, чтобы сказать ему, что та мышь прелюбодействовала со слонихой. И она бегала вокруг слона, тщась его докричаться, пока не попала ему под ногу. Ведь вы и сами смеётесь над этой историей; но ведь вы подобны этой ревнивой мыши. А тайны ваши — близнецы той ложной тайны, которую она хотела открыть слону. Цена любой из ваших тайн — ягода дадала, а хранилище для неё — не душа, а старая, дырявая корзина, в какой уносят из деревни трупы издохших собак. Жаль мне вас, — ведь вы имеете в себе величайшую из тайн, а печётесь о сохранении тайн пустых. Когда океан хлынет из капли, он выносит с собой все её тайны. Я расскажу, расскажу вам то, чего вы не знаете; открою вам подлинно великую тайну. Во всяком человеке заключён ослепительный свет; он таков, что солнце против него — отблеск лунного света на чешуе рыбы. В сравнении с ним вы в свете солнца — что ночные лягушки во тьме болотистой низины. А ведь он — в вас; если бы вы смогли светить им для себя, вы видели бы мир от края до края, и великий океан до дна. Свет этот есть душа Акуррама; его душа — как ядро ореха в скорлупе вашей души. Свет этот так могуч, что если бы кто-нибудь взобрался на величайшую из гор и там выпустил бы его из себя, то свет его вмиг спалил бы гору дотла, — а сам этот человек остался бы невредимым. Этот свет хранит в себе вашу жизнь, которая сильнее вашей смерти. Вот чего вы не знали в себе; но теперь знаете. Но увидеть этот свет вы можете; и многие видели его, — но не умели распознать. Кто не видел, как луч солнца играет в волне, или в сияющем камне, или на начищенном гонге? Так этот свет играет в глазах влюблённых. Он и светит им, и согревает их, и вселяет в их сердца восторг. Я видел его в глазах своей любимой; о, в них был океан света! А я был каплей в её океане, и я вместил его в себя. Я открыл вам великую тайну о душе Акуррама. Вот тайна, которой не следует быть тайной! Придите ко мне, возьмите её; или же позвольте мне принести её в ваши дома. Я буду ходить, пока из моих пяток не выступят голые кости, — но только вы впускайте меня. И вот на что я согласен: пусть кто хочет ударит меня палкой, какой бьют пунг, — но сперва пусть выслушает мою песню. Акуррам и без того сносит от вас много дурного; и разве я, будучи его каплей, ради благого дела не снесу побоев? Если горло моё не разорвалось от величайшего, то разве устрашат меня боль и позор от удара палкой? Удар этой палкой позорен для вас, — а для меня позором было бы не снести его ради вас. Ведь я — капля океана, который есть вы; вы — во мне, и мне ли бояться ваших ударов?

ЭНОН V

Я смотрю на вас, люди, и хочу петь о вас. О, если бы вы знали, как вы хороши! Если бы вы знали, как вы хороши, вы никогда не поступали бы дурно, и были бы счастливы. Всё лучшее, что есть меж небом и землёй, сошлось в вас и украсило вас собою. Хороши и мужчины, и женщины; и дети, и старики. Я закрою глаза — и вижу вас, люди: ведь вас видит Акуррам, чьи глаза везде. Вот мужчина: он хорош всегда, каков бы он ни был, — ведь он — мужчина. Он красив лицом, даже если некрасив; он высок и статен, даже если мал ростом и горбат. Он силён, он силён всегда, — ведь сила его — в его сущности, а не в руках. Правдивый человек рассказывал мне о том, как двое безумных пунг украли ребёнка, чтобы съесть его. Отец услышал его крик и побежал вослед; и когда он настиг их, то убил их голыми руками, хотя сам был мал ростом, а они имели дубины. Другой человек рассказывал мне о том, как некая женщина обгорела в огне; тогда муж взял её на руки и отнёс к лекарю, — а тот был стар, и не взялся лечить её, убоявшись того, что не сможет вылечить. Некий человек, проходивший через деревню, сжалился и взялся проводить к искусному лекарю, жившему далеко. Тогда муж взял свою жену на руки и пошёл за ним; он нёс её с того часа, когда солнце прошло четверть своего пути, до позднего вечера. И он ни разу не остановился, и не дал её понести другому; и он принёс её к лекарю. Тот же человек рассказывал мне о том, как один человек убивал бешеную собаку, а она укусила его. Тогда он пошёл к своим друзьям и велел им, чтобы они убили его, — ибо не хотел причинить зла своим детям. А вот предание, известное некоторым из вас. В лесу жил охотник, имевший десятерых детей; а жена его умерла. Однажды зверь покалечил ему руку, и ему стало трудно охотиться. Целыми днями он охотился, но добывал мало, и дети его голодали. И всё, что добывал, он отдавал им; сам же почти не ел, и стал слаб. Однажды он не смог одолеть зверя, и тот ранил его; и он умер в лесу от раны и голода. Он умер и обратился в незримого духа; и будучи духом, он убивал дичь и приносил к своему дому. Так он кормил своих детей, пока они не возмужали. Хотя это — лишь предание, оно говорит о сущности мужчины правду. Мужчина — мужчина не ради себя, а ради жены и детей: не будь их — не было бы и мужчины. Он зачинает жизнь, и он есть то, без чего женщина не была бы женщиной. Он силён, и заботлив, и находчив, и терпелив. Он храбр: когда нужно, он обращается в воина. Когда он кричит, звери разбегаются, а когда поёт, небо почтительно слушает его. Когда он идёт, земля подставляет свою спину его стопам, чтобы он мог придти туда, куда ему нужно. Нет ремесла, которое было бы ему не по силам; и он может стать мудрецом, и может стать властителем. О, какая великая мощь изливается из его души! О Акуррам, породив мужчину, ты породил то, что красиво, благородно, сильно и исполнено ума и доброты. Мужчину видно тогда, когда он трудится, сражается, ласкает женщину и учит жизни детей. Таков он; он хорош, потому что хороша его сущность. В нём Акуррам; всё это — Акуррам. Вот женщина: она хороша всегда, какова бы она ни была, — ведь она — женщина. Она прекрасна; она прекрасна всегда: в девочке видна красота зрелости, а в старухе видна красота молодости. Она исполнена любви; она и сама нежна, подобно цветку, и источает нежность, как цветок источает аромат. Сила её питается её любовью, и любовью питаются её преданность и терпение. Я видел женщину, работавшую до изнеможения ради того, чтобы прокормить старого отца, слепого мужа и пятерых детей. И другие женщины помогали ей, — хотя и не были ей роднёй. Правдивый человек рассказывал мне о женщине, которая умерла, рожая девятнадцатого ребёнка. Люди, вспомните о жене Нум’ана: ведь когда его грудь раздулась и лопнула кожа, она не единожды в день вылизывала рану языком, и от этого умерла раньше него. А сколько песен поёте вы о женщинах: ведь о них песен больше, чем о богах! Да, из живого ничего нет прекраснее и драгоценнее женщины. Когда она смеётся или плачет, вместе с ней смеётся и плачет весь мир. Когда она поёт, камни дрожат от наслаждения. Когда она купается, воды ласкают её так, как не ласкают больше никого на свете; когда она идёт, земля целует её стопы. Всё преклоняется перед нею; да, она достойна благоговения! Она порождает жизнь: в ней свершается великое из великих чудес! Она женщина не ради себя, а ради мужа и детей. Не будь её — не было бы и мужчины, — ведь она есть то, без чего мужчина не нужен миру. И если мужчина склоняется перед другим мужчиной потому, что он сильнее или мудрее, то перед женщиной он склоняется потому, что она — женщина. О Акуррам, ты создал её, — кладезь ума и доброты, сосуд любви и нежности, источник верности, океан отваги и силы, средоточие красоты. Счастлив мужчина, у которого есть женщина, и счастлива женщина, у которой есть мужчина! Ведь вы — друг для друга; вы — источник жизни. О Акуррам, ты создал лучшее из всего, что мог создать: счастье. А из соединения двоих появляется дитя. Разве есть под небом большее сокровище, большая радость? Вот ребёнок выходит из живого тела: это человек живёт в человеке и выходит из него. Где видано большее чудо? Чудеса Акуррама неисчислимы, и все они — для вас, люди. Вот дитя вышло из своей матери, и в нём — семя, которое породит других. Я знал человека, который хранил в яме своего рода больше поколений, чем камней, которыми была накрыта яма. А ведь все они — дети и дети детей одной женщины; все они — из её семени, из её чрева. Она родила одного — и этим родила их всех: она родила весь свой род. Вот что такое женщина, и вот что такое дитя. Радуйтесь же те, у кого есть дети, и те, у кого они будут. Кто смотрит на ребёнка, тот смотрит на будущий свой род; а тот глазами ребёнка смотрит на него. Весь бывший род сошёлся в ребёнке, и весь род будущий; все отцы и все матери, все их деяния, и горе, и радость, и счастье, и любовь, и мудрость, — всё сошлось в нём. О люди, в ваших детях к вам приходят все ваши пращуры и все ваши потомки для того, чтобы увидеть ваши дела. У кого есть дитя, тому не нужна яма рода, — ведь предки, живые, с ним. Он сам и породил их; а его жена родила ему весь его будущий род. Не приносите даров на ямы своих предков: лучше сытнее кормите своих детей, ведь предки — в них. В одном ребёнке столько людей, сколько на небе звёзд. Земля знает это, и воды знают, и небо, и ветер, и камни, и деревья, и огонь. Ребёнок поистине священен: все сокровища мира не стоят краешка его ногтя. В мальчике живёт мужчина, о котором я пел, а в девочке — женщина, о которой я пел. Мудр тот, кто преклонится перед ребёнком и воздаст ему те почести, которые воздал бы самому Акурраму. В ребёнке — Акуррам, который создал всё то, о чём я пою. Есть среди вас старики: и они хороши. Во всяком из них — созревший плод жизни человека. То, что вы называете старостью, на самом деле есть зрелость самой зрелости. Жизнь истолчёт человека, и измочит в воде, и изомнёт его, а потом бросит в огонь, — и так испечёт старика. Старики — хлеб жизни, пища молодых. Разве не мудростью должен питаться человек, чтобы возмужать душой и жить достойно? Глуп тот, кто думает, что старики не дают пищи молодым. Хотя старец не может охотиться, а старуха — кормить грудью, у них зато есть пища, которая питает души. Но и иное у них есть; есть у них многое, что драгоценно. Я видел старика, который исцелил множество людей; он был добрый лекарь. Я видел старуху, которая имела только троих детей, а роды приняла у стольких женщин, сколько нет людей в большой деревне. А чего не сделают старики для людей? Я видел старуху, правнук которой был болен; она сидела над ним и берегла его покой. Долго она сидела, много дней; больше дней, чем прожил он вёсен. Она не спала и не ела; а когда он умер, умерла в тот же час и сама. Правдивый человек рассказывал мне о старике, который увидел, что змея подползает к спящей девушке. А старик испугался, и не смог закричать; тогда он схватил змею руками, и умер от неё. Ещё рассказывают о старике, который пожалел молодого пунгу. Он назвал его сыном и отдал ему свой дом и всё, что имел, а сам вместо него ушёл в лес. Старики хороши и достойны почтения и всего, что есть доброго. Сама земля благоговеет перед ними: она бережно поддерживает их, когда они идут. Их руками вскормлены и мужчины, и женщины; и ими вскормлены дети, каждый из которых есть капля, содержащая в себе океан. О люди, смотрите друг на друга и увидьте друг в друге то, о чём я пою. Каждый из вас хорош и прекрасен, и содержит в себе сокровищницу благ. Наслаждайтесь друг другом; наслаждайтесь тем, чем хорош даже тот человек, которого видите издалека и голос которого не слышен. А всё это — Акуррам: так он хорош. Его доброты, любви и красоты хватит на всех; он даёт и будет давать вам то, чем вы насладитесь друг в друге. Он есть всё; и вы — это он. Он есть — и потому существует то, что существует; а я пою об этом для вас.

ЭНОН VI

О люди, посмотрите вокруг: как хорошо! Как хорошо всё; не наслаждается им только тот, кто слеп. Но разве кто-нибудь когда-нибудь видел зрячего мертвеца? Ведь вы мертвы; да, вы мертвы; жизнь ваша ещё не одолела вашу смерть. Вот что было со мною: однажды я открыл рот и сказал доброму своему знакомцу и его жене, что они — мертвецы. Они отвечали, что не подобает мне оскорблять их; а я отвечал им, что не могу лгать. Тогда добрый мой знакомец схватил меня, чтобы выбросить из своего дома, и порвал на мне миинирах, а жена его, женщина добрая, разбила о мою голову горшок с похлёбкой. И поныне они не говорят со мною иначе, как издалека: обида велика. А я говорю: все вы — мертвецы; кому надлежит лежать в земле, те ходят по ней. Вы потому мертвы, что глазами не видите, ушами не слышите, носом не обоняете, телом не осязаете. О люди, вы умеете наслаждаться лишь тем, что сами делаете для себя. Кто из вас умеет насладиться тем, что дал вам Акуррам? Лучшего-то вы не знаете; лучшего и драгоценнейшего вы не знаете. Кто из вас наслаждается тем, что ступает по земле? Знаю лишь одного такого: он болел много дней, и не мог выйти из своего дома; а когда смог, то так возрадовался тому, что ступает по земле, что хотел танцевать. Но и этот ведь радовался не земле, а себе; и разве нужна болезнь для того, чтобы увидеть нечто доброе? А ведь земля ласкова; и она теплее ваших очагов, и мягче ваших постилок, и душистей ваших благовоний. Кто из вас радовался, видя, как выпрыгивает из воды рыба? Вы не умеете радоваться подобному; видя такое, вы думаете о том, как бы поймать эту рыбу и съесть. А ведь это — жизнь Акуррама; а вы глядя на неё думаете только о том, как бы набить брюхо. Кто из вас наслаждался видом неба, не ожидая от него дождя или даяний богов? Знаю лишь одного такого: он любит лежать на земле и смотреть в небо. Он один такой; и тот — скудоумный, не умеющий даже говорить. Вы презираете его; я видел сам, как некоторые из вас нарочно шли через него, наступая ему на живот, чтобы он закричал. Он бежит от вас, спасается; вы и он, — кто же из вас человек, а кто — бессмысленный скот? Он, скудоумный, видит больше, чем вы, и знает больше, чем вы; а вы хороши только для себя. Я видел у некоторого человека обезьяну: она никому не причиняла зла; о, вам бы частичку её доброты! И хотя есть среди вас добрые люди, кому польза от доброго мертвеца? Много есть того, чему подобает радоваться, — а вы не умеете этого и не желаете уметь. Все вы вышли из чрева своих матерей; и я не видел такого, который не почитал бы свою мать. Но ведь вы — во чреве Акуррама; вы живёте в нём, и его пожираете, и через него даёте жизнь своим детям: где же благодарность? Вы не почитаете его, и вообще не желаете его знать; он для вас — хуже пунги. Вспомните предание о рождении повелителя тигров: вы подобны ему! Когда его отец и мать спали, он прогрыз бок матери и выбрался наружу, держа в зубах её сердце. Потом он подобрался к отцу и перегрыз ему спящему горло, чтобы не иметь соперника в силе. Таковы и вы: вы грызёте Акуррама изнутри, и он страдает. Вы вырываете из его тела сияющие камни; но не лучше ли вам насладиться блеском капли воды? Вы хватаете всё, до чего умеете дотянуться; о, я знаю, что нет того, чем вы не хотели бы обладать! Старики рассказывают историю о человеке, который хотел владеть небом. Он молился Гунне, и Гунна поднял его на небо; а он стал гнать Гунну с неба. Тогда Гунна перестал его держать и пошёл от него прочь, — а он не сумел удержаться за небо сам, упал на землю и убился. Ещё рассказывают историю о человеке, желавшем владеть Смертью. Он призывал её через колдовство, требуя, чтобы она пришла и обняла его ноги; а когда она пришла к нему, он умер. Вы подобны этим глупцам; и мне жаль вас, люди. Но я не гневен на вас; нет, я не гневен; ведь гнев не поёт добрых песен. Если бы я был гневен, я желал бы утаить от вас то, о чём пою. Если бы я был гневен, я радовался бы вашей слепоте; и сам я был бы мертвецом. Как мне гневаться на вас; если бы я гневался, я этим отравил бы океан, пребывающий во мне, — отравил бы ядом, который смертоноснее слюны симмкана. А вы гневаетесь друг на друга, — я видел это многажды. Разве было бы так, если бы каждый из вас в каждом почитал Акуррама? О, тогда в каждом человеке вы видели бы отца и мать, и для вас было бы радостью при встрече обнять ноги друг друга. Что бы вы ни любили, — вы любите Акуррама; кого же вам ещё любить, если всё есть он? О, если бы вы знали об этом; если бы знали! Я не знал; но Воскрешающий воскресил меня, — и я узнал. Он воскресил меня словом, — а теперь я пою для вас. Мертвец не может петь; напрасно вы верите в поющих духов. Мертвец не может петь, а живой не может не петь. Я пою в себе с тех пор, как ожил; пою в себе голосом души. А душа хочет выйти наружу через уста, — ведь она увидела в себе весь мир, и ей стало тесно во мне. Я пою для вас: это моя душа приходит к вам через мою песню. Она выходит из моих уст и входит в ваши уши, чтобы достичь ваших душ и слиться с ними. Мне не жаль для вас своей души: возьмите её, люди! Мне ничего не жаль для вас: возьмите и дом, и орудия для поля, и одежду, и всё, что я имею. Но дом недолговечен, и одежда тоже, и прочее; а песня моя не изветшает и не истлеет. Она — лучшее, что я могу вам дать; и не будь вас, не было бы и её. А вместе с песней возьмите и душу. Океан, целый океан во мне; и он же — в вас. Так кто ответит мне: один ли это океан, или их много? Он и один, и их много: вот — чудо! Что одно — то не одно, а чего много, то во множестве своём — одно. О, где тот, кто поймёт это? Даже мудрецам, живущим у горы, этого не понять; а если бы какой-то из них и понял, он испугался бы самого себя. Правдивый человек рассказывал мне о слепце, который ослеп ещё во младенчестве. Он горевал о своей беде, и вся семья его горевала; и он хотел умереть. И вот однажды они узнали об искусном лекаре, и упросили его лечить слепца. Лекарь пришёл и стал лечить его; и лечил день, ночь и день. И слепец прозрел; а когда он прозрел, взор его упал на огонь в очаге, — и от вида огня он лишился рассудка. Если бы который-нибудь из мудрецов, живущих у горы, понял суть слов того, кто воскресил меня, с ним могло бы случиться то же самое. Но, может быть, душа его оказалась бы не совсем слепою: тогда он воскрес бы. В каждой душе — душа Акуррама; может быть, не бывает совсем слепых душ. О люди, слушайте свои души: быть может, они поют. Да, они поют; да, поют! Песня находит песню, капля находит океан. Мой океан принял в себя ваши капли: а ведь они — тоже океаны! Слушайте: моя песня — в ваших душах. Вы могли бы услышать её даже если бы я молчал, — но если бы желали слушать. Но, может быть, через ваши уши она достигнет ваших сердец. Вспомните историю о летучей мыши, которая забыла закрыть глаза. Она заснула на солнце, а глаза закрыть забыла, и солнце ослепило её. Тогда она стала плакать, ожидая голодной смерти. Тогда Гунна спустился с неба и дал ей чуткий нюх, чтобы чуять пищу издалека; и ещё он растянул ей уши, чтобы она могла слышать, близко ли опасность. А она испугалась, что солнце сожжёт ей нос и уши, и стала летать по ночам. Может быть, и вам ваши уши пригодятся, чтобы сберечь жизнь; но души ваши зрячи, и они приведут вас из ночи в день. Они зрячи: ведь в вас Акуррам, — а он зряч! Зерно превращается в колос, — малое зерно! Кто не совсем слеп, тот может прозреть и стать зорким, и он не лишится ума от вида огня. Вы таковы, люди, — и потому я пою для вас. Я пою для того, чтобы вы прозрели; и самому мне не так тягостно ожидание вашего прозрения, когда я пою.

ЭНОН VII

Пою о великом, — и горло моё не разорвалось. А великое так велико, что малому трудно разглядеть в нём себя. Я вижу великое и вижу себя: о, как это удивительно! О многом хочу петь; но не могу петь обо всём, о чём хочу петь. Для одного не знаю подобающих слов, для другого не могу разомкнуть уст. Но хочу петь о Воскрешающем, приведшем меня из мира сумрака в мир света. Почитаю своих родителей, — но и его назову родителем. Он пришёл и воскресил меня; слово его — лучшее из снадобий, лучшее из исцеляющих снадобий. Нет лекаря, который оживил бы мертвеца: а он умеет. Он оживил меня и излечил от слепоты. О, если бы я мог быть подобным ему; если бы я умел быть таким! Я могу только сложить песню для людей; могу сложить её и спеть для них. Об одном могу спеть, о другом — нет; о том пою, о чём могу петь. Но о чём бы я ни пел, я пою об Акурраме; да, я пою о нём! О люди, вы думаете, что мир родился из икринки небесной рыбы, оплодотворённой солнцем, — но это неправда. Восточные думают, что земля — это макушка великого Ан’беньи. Они думают, что на дне океана лежит великий дракон, а Ан’бенья прижал его ногами и держит, чтобы он не вынырнул и не пожрал солнце, — но это неправда. Западные думают, что небесный вепрь сражался с богами, и они сбросили его с неба в океан, и что земля — это его спина, — но это неправда. Человек с севера говорил, что мир содержится в бутоне цветка на ветке дерева, растущего на вершине Великой Горы, — но это неправда. Я знаю правду, она мне ведома; я знаю её от Воскрешающего. Он сказал мне, а я скажу вам. За небом и за тысячами тысяч небес лежат бескрайние земли; в них живут люди, рост которых таков, что на кончике волоса у такого уместится столько гор, сколько капель воды в тысяче тысяч океанов. Да, столько уместится, — и ещё для тысячи раз по столько хватит места. Так они велики; а Акуррам есть один из них. Жил он в своём народе, в котором не было ни глупости, ни зависти, ни вражды. И жили они так: родится человек, возмужает, и уходит на небо. А на небе — иной край, лучше прежнего. Возмужал Акуррам, и стал искать тропу на небо, — но не смог её найти. И тогда он понял, что взор его не остёр. Весь свой край он исходил и всё видел; не видел лишь того, что есть в нём самом, — оттого и взор не остёр. Тогда он сел и обратил взор в себя, — но увидел одну лишь темноту. Тогда он превратил себя в свет, и сделал так, чтобы из света произошли живые твари со взорами и умами, и земли, чтобы им на них жить. А взоры их и умы — это взор и ум Акуррама, а всё прочее — это его плоть. И они смотрят, — а это смотрит на себя Акуррам; а их умами он понимает себя. Так длится тысячи тысяч лет; а в каждом дне этих лет — ещё тысяча тысяч лет. Долог срок, — ведь Акуррам велик, и нелегко малым тварям всё увидеть и всё узнать. Когда он всё в себе увидит и узнает, тогда взор его станет остёр, и он отыщет тропу на небо. О люди, таков океан, в котором вы — капли. Вы рождены, чтобы видеть, — а вы не хотите видеть: о горе! Разве вы не слепцы? Каждый из вас думает, что он — всего только человек: а ведь он — Акуррам! Он есть Акуррам, — великий, искусный созидатель миров и людей, всезрящий. Ведь вы таковы, — а погрязаете в недостойном! Делам вашим подобает быть великими, достойными Акуррама. Знаю человека храброго, явившего в сражении доблесть, достойную тигра; и мало есть людей, которые сравнились бы с ним в честности. Сыновья его почитают его, и желают повторить его деяния, чтобы быть достойными его. Во всяком деле они ищут случая быть подобными отцу; так они живут. Они желают быть достойными достойного человека, родившего их: вот доброе желание! А вы, которые есть сам Акуррам, не заботитесь о том, чтобы быть достойными его! Он породил вас, дал вам свой ум и свою плоть, — а вы не желаете этого знать. Ум свой вы оскверняете заблуждениями, а плоть — недостойными деяниями; вы думаете, что делаете это с собой. Но вы оскверняете Акуррама, — величайшее и лучшее из существующего! Не стыдно ли вам, не вырвет ли вам глаза позор? Если вы не знаете Акуррама, — слушайте: я пою вам о нём. Плоть может быть слепа, и ум может быть ущербен, подобно луне; но душа — зряча и мудра. Она поёт о том же, о чём пою я; да, ваши души поют мою песню. Они подобны дамгам, в которые дует Акуррам; они подобны гонгам, в которые он бьёт. Когда рождается дитя, отец его бьёт в гонг, чтобы все слышали и радовались. Так и души — гонги; а Акуррам бьёт в них, чтобы вы услышали и обрадовались ему в себе. А я — колотушка для ваших гонгов: я ведь тоже Акуррам. Песня моя — из лучших песен. Если я могу её петь, то это значит, это моими устами и моим горлом поёт великое: а оно не может петь дурных песен. Значит, моя песня хороша; она и для вас хороша, и для меня. Она хороша; но ещё лучше песня, которую поёт мир. Земля поёт; она поёт, когда принимает в себя семя, и она вскармливает его с песней. И в засуху она поёт, и принимая в себя струи дождя, и извергая из себя воду. И под поступью человека она поёт, и под бегом зверя, и под брюхом змеи. Покоясь она поёт, и поёт сотрясаясь; никогда не умолкает. И воды поют, — и плеском, и журчанием, и безмолвно. Поёт океан, когда в нём идёт рыба, и поёт река, вторя песне земли. Каждая капля дождя поёт песню; и вода поёт, протекая в горло. И великую песню радости поёт вода, когда омывает ребёнка или питает посевы. И небо поёт, радуясь своему простору, и радуясь тому, что под ним. И солнце поёт; оно поёт о свете, который есть его дар земле. И ветер поёт: кто не слышал его песни? И горы поют о том, что видят, — а взоры их касаются далей мира. И деревья поют, — каждое дерево в лесу и не в лесу, и каждый лист на дереве. И травы поют, и кусты, и каждый шип на колючем кусте. И каждый камень поёт, и каждая песчинка. И всякая рыба поёт, и птица, и зверь; и даже след зверя на земле поёт. И тело человека поёт, и ум, и душа. И всякое доброе деяние поёт, и всякое доброе произведение рук. Всё поёт; и песня каждого из того, о чём я пою, подобна слову в великой песне, которая есть песня мира. А ведь мир — это Акуррам, и песня мира — это песня Акуррама, лучшая из лучших песен. Кто услышит песню своей души, тот услышит и прочие песни; и песня Акуррама коснётся его слуха. Я слышу эту песню, — потому и умею сложить свою песню, которую пою для вас.

ЭНОН VIII

Вижу многое; я вижу многое. О люди, я говорю вам, что человек может видеть дальше, чем птица, — хотя она крыльями касается неба. Каждый человек — Акуррам: а в Акурраме содержится весь мир. Люди, в каждом из вас — великий океан. Во чреве женщины — влага, а в ней живёт младенец. Так и в вас — океан, а в нём живет весь мир. Душа зряча: она видит великий океан и видит всё, что живёт в нём. Обратите свои глаза в себя, люди. Кто обратит в себя свой слух, тот услышит песню мира; кто обратит в себя свой взор, тот увидит в себе мир. Кто обратит глаза в себя и увидит только свою требуху — тот слеп, и он — мертвец. Ведь в человеке — весь мир, и всё доброе, что есть в мире. О, какие богатства в нём! Вы знаете историю о великом Ан’гаинте, который завладел всем миром; но он — нищий в сравнении с любым из вас: ведь он не владел звёздами. Всякий из вас владеет звёздами: ведь они — в нём. И солнцем он владеет, и может испускать из себя его тепло, и согревать других. Кто не поверит в это, тот пусть посмотрит на женщину, пекущуюся о своём ребёнке. И прохлада освежающих вод содержится в человеке. Кто не поверит в это, тот пусть посмотрит на беседующих друзей. И всё изобилие плодов земли содержится в человеке, — и потому один может накормить всех. Кто не поверит в это, тот пусть посмотрит на мудреца, наставляющего других. Всё содержится в человеке, — а тело его не разрывается! Величайшая из гор умещается в глазу ребёнка: вот — чудо! Кто захочет, тот сумеет извлечь из себя то, что ему необходимо. Не запускайте руку в чужую корзину: запускайте руку в себя. Всё в вас, люди; и другие люди тоже в вас. Кто не поверит в это, тот пусть посмотрит на одного из супругов, когда другого нет рядом с ним, или на любящих родителей, или на любящих детей. Рассказывают о девушке, которая спрятала своего возлюбленного в себе, и так спасла от смерти. Пусть на деле этого и не было, — но сила любви и вправду такова. О люди, в вас вся сила мира и вся его любовь. Это так; да, так! Вспомните историю о доброй старухе. Жила она одна в лесу; и однажды в её дом вошли некие люди. Они съели всё, что нашли у неё, а то, что она имела, изломали, перебили и изорвали; а она простила их. Тогда они избили её; а она простила их. Тогда они сломали её ноги и руки; а она простила их. Тогда они выкололи ей глаза, сломали спину и оторвали груди; а она, умирая, простила их. О люди, чтобы не возненавидеть, нужно любить! Она любила всех, — потому и не возненавидела. А кто из вас не знает предания о Пау? Отец его украл у Ан’гаинты хлеб, и за это Ан’гаинта заключил его внутрь горы. Тогда Пау стал ломать гору руками и по камню разбрасывать вокруг; и он разломал гору до последнего камня, и так вызволил отца. И хоть это — всего лишь слова, сказания старины, но в человеке и вправду столько любви, как в доброй старухе, и столько любви и силы, как в Пау. Да, столько, — и больше, много больше! Если бы небо было из камня, то человек своей силой мог бы его расколоть, а своей любовью заживить опять. А бывает так, что от любви раскалывается душа человека. У меня была любимая; кто был прекраснее её? Сияющие камни в сравнении с её глазами — дохлые жуки. Ветер в сравнении с её дыханьем — отрыжка мертвеца. Нежность цветка в сравнении с её нежностью — панцирь черепахи. Её доброта была щедрее солнца, и земли, и вод. Если бы я знал слова, которыми можно сказать о ней! И сравнить её ни с чем не могу: нет в мире того, что было бы достойно этого. А она умерла; меня не было рядом, а она умерла. И слов для горя я тоже не знаю. Слов для моего горя нет; а из глаз не слёзы текут, а огонь, и сами глаза словно засыпаны горячими углями. И душа раскололась; о, больше нет ничего! Тепло ушло из моего тела, а из мира ушёл свет. Я лёг на землю и лежал четыре дня; не ел, не пил и не открывал глаз. Потом пришли двое, взяли меня и отнесли к ручью; там напоили и омыли. Потом отнесли меня к Воскрешающему; а он — мудр. Он вновь говорил мне об Акурраме и пел мне мудрые песни. Он показал мне великую любовь, живущую в человеке, — ту, которая больше мира. И душа моя зажила; да, она зажила, — а тоска осталась. Если бы моя душа была расколота и сейчас, я не мог бы петь свою песню. Всё в человеке: и пища, и целебные снадобья. Правдивый человек рассказывал мне о человеке, который ел раз в шесть дней, — и то самую малость. А ведь это Акуррам его питал; и я не удивляюсь. В каждом из вас — весь мир: а он не умирает. И потому все вы бессмертны: ведь Акуррам живёт вечно. О люди, если бы вы видели в себе Акуррама, вы не знали бы злобы и зависти, и никто не желал бы другому бед. Тогда вы не знали бы и страха смерти, а горе не пожирало бы ваши умы. Я мал для вас: ведь я не знаменитый воин, не лекарь, не богач, и не кто-то из тех, на кого иные глядят, остановившись. А то, что во мне, — для чего оно вам, если вы не можете его съесть? Да, вы таковы; да, таковы! Но если бы вы были иными, зачем тогда стал бы я петь для вас? Сперва бывает бутон, а потом — цветок. Вы — бутоны; а я хочу, чтобы вы расцвели. Лучшее спасение от смерти — рождение; вот я и хочу, чтобы вы могли родиться. Я — не Воскрешающий; но и одна капля воды в жажду тоже хороша. Люди, в вас — всё доброе, что есть в мире: я знаю это. Я ли скажу вам это или лягушка проквакает — всё равно так и будет, и всё будет в вас. Так и принять правду от меня для вас не хуже, чем от кого-нибудь другого. Я таков, каков есть; а доброго во мне столько же, сколько в вас: весь великий мир. О, как я рад; ведь может быть, я укажу кому-нибудь из вас дорогу к миру. Ведь это — дар; я не владею миром как вещью, — но, может быть, всё же смогу поднести его вам в дар! Думал ли я когда-нибудь, что смогу быть столь щедрым дарителем! Что Ан’гаинта: он имел и не дарил, — а я не имею — и могу дарить. И если примут дар, то подарю и одному, и другому, и третьему, и четвёртому, и всякому, любому. И хватит всем, и никто не будет обделён ни одной песчинкой, ни одним лепестком. Никто не будет спорить и сражаться, а дети будут получать весь мир в дар от матери в миг рождения. О, если бы было так! Люди, о люди, ведь всё это — для вас; я пою для вас. Я стараюсь для вас, — и краешком сердца радуюсь за себя; а радуюсь тому, что стараюсь для вас. Знаю, что великое — в человеке. Не будь так, не было бы и меня: ведь это оно заживило мою расколотую душу. А великое — это Акуррам. Пою о нём; а больше ничего нет.

ЭНОН IX

О люди, кто из вас не любит покоя души, когда нет страха? Но где человек, который не знал бы страха; разве такой человек есть? Я не видел такого, и никто не видел. Страх наполняет душу, как вода пропитывает одежду; и сердцу холодно, и уму. А кого вы боитесь, люди? Много бед в мире: но беды, худшей человека, нет. Бывает, поднимаются воды, или огонь идёт по лесу; и правдивый человек рассказывал мне, что есть горы, изрыгающие огонь. Всё это — дело мира в себе; это — его дело. Некого винить; а кто от этого погиб, тот погиб. Но я видел, сколько зла вы чините друг другу: в мире нет столько зла, сколько его в вас, люди! Я видел, как дерутся и дети, и старики. Я видел, как бесплодная женщина из зависти ударила беременную в живот, чтобы та скинула ребёнка. Муж беременной видел это, и взъярился, и сломал другой шею. А муж той со своими родичами поджёг его дом и убил его, и его жену, и детей. И вот что я слышал: однажды в некую деревню ворвались пунги. Они собрались толпой и вошли в деревню, имея в руках дубины. Жители деревни не могли касаться их и не могли поднять на них оружия; прежде не было такого, чтобы толпа пунг вошла в деревню: и палки были слабы против них. И пунги, крича, гоняли людей по деревне, и брали, что хотели, — даже женщин и детей. Но четверо мужчин взяли оружие и изгнали всех пунг; и один из четверых при этом погиб. Другие же трое после этого были изгнаны из деревни за то, что касались пунг, и сами стали пунгами. И люди ушли оттуда, и построили себе жилища в другом месте; а женщин и детей, которых касались пунги, оставили, бросили на прежнем месте. Ведь вы сами пожираете друг друга, люди! Я видел, как сильный мужчина отнял пищу у ребёнка: ведь это — всё равно что вырвать у человека горло! Когда в некую землю приходит чужое войско и чинит разор и убийства, тогда вы видите беду. Тогда вы называете это величайшим горем, и просите мира. Но сами вы друг для друга таковы же, как чужое войско для той земли; и не только для тел вы таковы, но и для душ. И тела ваши кровоточат, и души: вы ничего не жалеете. Я вижу страшное, страшное! Вы знаете историю о том, как некий одинокий человек докучливо просил Гунну вернуть ему его предков, чтобы род жил вместе, счастливо. В один из дней Гунна сделал так, как он хотел. Тогда из ямы его рода вышли кости и смердящее мясо, пришли к его дому и стали стучать в стены. Видя это, тот человек и сам умер от страха. А я вижу вокруг себя много ещё более страшного; как мои глаза не провалятся в голову, как они не лопнут? Вокруг — мертвецы; и они рвут и пожирают друг друга, и жалости не знают. А меж ними — живые дети; и мертвецы убивают их души, — а если придёт случай, то и тела. Я думал об этом и плакал; я сидел на земле и плакал. Ко мне подошли некоторые из вас и, видя, что я плачу, смеялись надо мной. Они смеялись над моими слезами, а я плакал над их смехом: ведь они несчастны. Моих слёз хватило на дольше, чем их смеха, — ибо моё горе справедливее их веселья. Вы, люди, смеётесь, видя чужую скорбь: а ведь она — о вас! Вы и над своими бедами смеётесь; вы слепы. Вспомните историю о змее, которая от жадности начала пожирать себя с хвоста. Она пожирала себя, пока не вонзила зубы себе в сердце, и тогда издохла. Ведь вы таковы же, люди! Разве вы когда-нибудь познаете покой, будучи такими? А ведь каждый из вас — плоть и душа Акуррама. Он даровал вам самого себя для добра, — а вы взяли его дар и творите зло. Что может быть лучше человека? Какой цветок прекраснее его, какой плод слаще, какой камень твёрже? Кто добрее его и мудрее? И какое горе больше, чем когда столь доброе и прекрасное превращается в злобное и мерзкое? Я вижу это, — и мои глаза состарились от ужаса и горя. О люди, ведь каждый из вас — Акуррам; и всё, что есть вокруг вас, — Акуррам. Услышьте мою песню; в ней — капля покоя, а в капле — океан покоя. Я ведь говорю вам о том, каков Акуррам; я ведь говорю вам! Берегите его в себе и в других, люди. Он дал вам жизнь и пищу: не рвите же его заживо, не пожирайте безжалостно! Он даст вам жизнь вновь, и вновь, и вновь: не убивайте же его! Когда вы таковы, ему хуже, чем живому, которого в одной яме с мертвецами пожирают муравьи и черви. Ему больнее, чем тому, кого заживо терзают стервятники. Не друг друга вы мучаете, а его; и это над его страданиями вы смеётесь. И детей своих вы учите тому же. Я видел, как ребёнок трёх лет поймал лягушку, оторвал ей лапы и смеялся. А ведь он не лягушку изувечил, а Акуррама, и радовался его боли. Ребёнок убил лягушку потому, что прежде вы убили его самого. Вы берёте лучшее, что у вас есть, и убиваете его; да, вы убиваете своих детей! Но ведь человек хорош, прекрасен! Вы знаете историю о том, как злая старуха хотела измазать солнце болотной грязью, чтобы оно не светило другой старухе, с которой она была во вражде. Но она не смогла измазать солнца; а вы измазали грязью свои души. В них — великий свет: но он не светит никому. Омойтесь же в великом океане: он — в вас. Каждый из вас может омыть и самого себя, и других людей. Зло несёт смерть, — но оно и само смертно; доброе дело величиной с ноготь побеждает зло величиной с гору. А добро — в Акурраме. Если собрать всё доброе, что есть в любви, и в храбрости, и в мудрости, и в родящей земле, и в питающей влаге, и в свете и тепле солнца, и в свежести ветра, и в красоте цветов и звёзд, — какое зло устоит перед ним, какая сила? А вы, люди, имеете всё это в себе! Это так; да, это так! Это — Акуррам; он таков, и вы таковы. О люди, каждый из вас способен одолеть всё зло мира, — а не может одолеть даже своего зла. Это потому, что он сам же его и породил. В мире нет зла, — ведь Акуррам добр; если бы в мире было зло, разве в нём могло бы светить солнце? Зло творите вы, люди: ведь вы не знаете, что есть Акуррам. Вы все — Акуррам; вы все — одно. Разве один отнял бы что-нибудь у другого, если бы знал, что в нём самом — весь мир? Разве один убил бы другого, если бы понимал в нём себя? Разве ребёнок оторвал бы лягушке лапы, если бы видел в ней свою мать? Люди, слушайте меня: я пою ради добра. Слушайте, не отвращайте ушей: я ведь ничего не прошу у вас взамен песни. Пою так, как могу; но ведь неумелая песня о добром лучше красивой песни о пустом. О люди, ваше счастье — в Акурраме. Когда вы узнаете о нём и узнаете его, тогда не станете больше порождать зло, и будете счастливы. Не будет у вас ни злобы, ни страха, ни страданий. Ведь вы сами причина своих страданий. Вот история, которую рассказывают старики. Две сестры полюбили одного человека; обе были прекрасны, и одна на четыре года моложе другой. Он выбрал из них старшую, потому что полюбил её. И он ушёл с войском в чужие земли, а ей обещал взять её в жёны по возвращении. Младшая же бесилась от зависти и злобы; она была так зла, что прогрызла себе руки до костей. И она просила Гунну, чтобы воин не вернулся. Гунна сказал ей, что задержит его на столько, на сколько она захочет, если за каждый день она отдаст год жизни. В злобе своей она согласилась; и сам Гунна этому удивился. И сестра её ждала в тоске, а она старела в день на год. Так прошло семьдесят дней; и тогда только она опомнилась. Увидела, что стала дряхлой старухой, — и упросила Гунну вернуть воина; и тот возвратился на другой день. Он взял в жёны старшую сестру, а старуха жила в их доме, и сестра жевала ей пищу. Люди, взгляните на себя: ведь вы таковы же, как эта младшая сестра. Вы сами порождаете свои беды; и порождаете беды не только себе, но и другим. Не желайте зла — и зла не будет. Увидьте, узнайте Акуррама: тогда вы не захотите дурного. Если вы будете видеть Акуррама во всём, тогда злу не останется пищи, и оно уйдёт, как болезнь. Я — всего лишь капля, и я не жду, что от моей песни вы все прозреете. Но хотя бы некоторые из вас; ведь и дождь начинается с одной капли, — но он питает посевы и даёт пищу. Из капли проистекает океан, а в нём капель — без счёта, и в каждой — океан. Я пою, и моя песня такова, какова есть. Пусть будет сказано то, что я могу сказать; эта песня — моя песня, но она — ваша.

ЭНОН X

Ночь проходит, и приходит день: кто этого не знает? Что плохо, то пройдёт; да, так. Люди, вы же видите, что плохое проходит; вы же видите! Если бы было не так, то и людей не было бы, — ведь смерть не оставляет никого. Она приходит к каждому — а люди рождаются опять; как она ни сильна, — они живут. Живут они в бедах; я не видел никого, кто не знал бы бед. Много есть удивительного; даже гора может плакать огнём; много, много есть чудес; в одной капле может быть океан. Но нет такого чуда, чтобы человек жил без бед. А если бы люди не знали, что беды проходят, то не могли бы жить, потому что умирали бы от горя. Я и сам умер бы столько раз, сколько вёсен прожил: а я живу. Смерть не успевает собирать плоды жизни; а беды преходят. Хотя смерть вошла в вас и держит в своих руках ваши души, она может уйти, как болезнь. О люди, вы больны смертью; но и на неё есть лекарь. И я был болен смертью, — а Воскрешающий исцелил меня. Да, он исцелил меня, и теперь я жив; я не стал пищей стервятников. А вы — мертвы; и вы сами стервятники друг для друга. Оживёт тот, кто захочет ожить; а лекарь найдётся. Вы знаете историю о человеке, который искал источник воды, дарующей бессмертие. Он искал его, искал долго; он исходил все земли, которые есть под небом, а потом забрался и на небо. Там он нашёл этот источник; и он стал так жадно из него пить, что у него разорвался живот, и он умер. Но есть такой источник, я его знаю: это Акуррам. Он везде; он в вас, люди. Пить из него надо не ртом, а душой; я знаю: ведь я сам пью из него. Моя душа не разорвалась, и ваши души не разорвутся, — а смерть из вас уйдёт. В вас много зла, люди; но кто душой пьёт Акуррама, из того уходит зло и тот излечивается от смерти. Моя песня — капля этой воды: а дальше — океан. Много в вас зла, — но много и добра. Есть такие, которые больны смертью не сильно; много их. Для них смерть — как рана от ножа на руке: руке больно, и она слаба, — а всё же делает добро. Воин рассказывал мне о другом воине, который бился, хотя был изранен; а те, которые были с ним, бежали. И он бился до тех пор, пока его со спины не подняли на копья. И сам я видел старуху, которой колдун предсказал смерть через три дня. И она пошла на поле своего сына, и работала на нём все три дня, и даже ночью, чтобы не терять времени для работы. И всё это время она не ела, чтобы не губить пищу напрасно. На третий день она умерла на поле; и даже небо оплакивало её. Ещё я слышал от одного человека о человеке, который был болен и близок к смерти, а жена его в это время родила. Тогда он взял гонг, залез на свой дом и стал бить в гонг, чтобы люди радовались; там и умер. Ещё я слышал, что однажды Нум’ан хотел предать казни невиновного, а его ближайший советник стал защищать того человека. И он так упорно его защищал, что Нум’ан казнил обоих. Вот какие люди; о, они велики, все велики, — даже простая старуха! Все они умерли, — но ведь смерти не избежать никому; а перед тем они изгнали из себя худшую смерть, — ту, которая делает живого человека мёртвым. Кто захочет изгнать её из себя, тот сможет это сделать, — такими сильными породил людей Акуррам. Ведь это его сила в них; он сам в них. Эта сила так велика, что даже не зная о ней можно ею побеждать смерть. О люди, как же силён тот, кто знает! Я знаю, — но я ещё мал в сравнении с Воскрешающим: он велик в силе! Я расскажу вам о нём; расскажу о том, что с ним было однажды. В дороге его схватили те, которые грабят путников; их было шестеро. Они отняли у него одежду и пищу, а потом мучили его. Они вырвали у него все волосы, жгли его углями, а потом рвали у него кожу и сдирали её клочьями. А он взял из себя силу, и даже не стонал, — так она была велика. И они устрашились и бежали, бросив его; а он дошёл до деревни. Он сам рассказывал мне, и я видел его израненное тело; и хотя раны давно зажили, всё равно даже смотреть и щупать страшно, — и от этого у меня текли слёзы. В каждом человеке — великая сила: это сила Акуррама. С ней человек подобен солнцу, и ему не страшна смерть. Вы рассказываете друг другу, что иногда великая небесная лягушка глотает солнце, а оно прожигает ей брюхо и опять выходит наружу. Так и тот, кто находит в себе силу Акуррама: такой подобен солнцу. И беды, и смерть глотают его, — а он разрывает им брюхо и выходит живым. И другим он — солнце: ведь от него исходит и тепло, и свет. О люди, ведь вы хороши; а зло подобно грязи. Человек не рождается грязным; а если и собрал грязь на себя, то вода смоет её, а человек останется. Есть такие, которые собрали на себе столько грязи, что уже и сами себя боятся. Такой несёт сам себя, как корзину с дохлой собакой, — а выбросить не может. А ведь он — человек: нужно лишь отмыться. Так и все, кто грязен. Нет человека, который умер бы и не мог бы ожить; да, это так! Худшие из зол творит человек; и вы не демонов боитесь, а себя. Но и сила, против которой не устоит даже самое страшное зло, — она тоже в человеке. Её больше, много больше, чем зла; зло — вода в горстях, а она — океан. Так создал Акуррам, так создал он для вас, — чтобы зло не владело человеком. И сам он — в вас, со всей своей силой; он в каждом из вас. Каждый из вас — Акуррам; о, сколько же Акуррамов! Столько, сколько в мире людей, и зверей, и деревьев, и песчинок, и капель, и дуновений ветра. Столько Акуррамов; но он один. Ведь океан слагается из капель, а из них каждая — океан. Потому и нет такого зла, которого не мог бы победить человек: ведь в нём — сила всех людей и всего мира. Это — сила Акуррама; о люди, услышьте! Человек может сам совершить зло, и сам может его одолеть. Вы думаете, что только боги так могущественны; а я знаю, что не боги, а вы! Вы сильнее ваших богов, люди; вы сильнее! Гунна велик для вас, — но что он в сравнении с Акуррамом? А ведь каждый из вас — Акуррам; зачем же вам Гунна? Человек сильнее любой беды: для чего же ему ждать помощи с неба? Худшее зло для себя человек, и сам же он — та сила, которая одолевает это зло. Так и от смерти он может излечиться, — пусть только увидит Акуррама в себе и вокруг себя. Вы все мертвецы: но при этом вы все живы. Я вижу, что вы мертвы, — и оплакиваю вас; но я вижу, что жизнь в вас сильнее смерти, — и радуюсь за вас. Моя радость сильнее моего горя, — ведь хотя вы мертвы, но жизни в вас всё же больше, чем смерти. Никогда смерть не пожрёт душу человека без остатка: ведь жизнь души сильнее! Я смотрю на вас, люди, и вижу много, много грязи и мерзости. Но внутри каждого из вас вижу солнце; да, под грязью каждый из вас прекраснее самого прекрасного цветка! А грязь можно смыть, — ведь она непрочна: лишь захотите, люди! Пою для вас потому, что сквозь вашу смерть вижу вашу жизнь; я пою для неё, а не для смерти. Для мертвецов стал бы петь только безумец; а я пою для живых. Я пою для живых: хочу, чтобы их жизнь породила ещё большую жизнь. Вижу в мертвом живое, и пою для него, — потому что смерть уходит, а Жизнь остаётся.

ЭНОН XI

Я знаю вас, люди; я знаю, что ваши души добры. Ведь человек рождается не зная зла: тогда он подобен капле небесной влаги. На небе нет грязи, — и потому его влага чиста, и она утоляет жажду земли. И человек рождается таким; да, это так. Женщина носит дитя в себе, и она исполнена любви к нему; разве может от такой великой любви родиться что-нибудь дурное? В ребёнке нет ничего дурного и мерзкого; да, младенец лучше самого лучшего из людей. И когда он становится взрослым, то доброе из него не уходит, что бы он ни делал. И тот, кто злобствует, и тот, кто подлинный злодей, — даже такой имеет в себе доброе, подобное небесной влаге. Смерть приходит и хватает человека, впивается в его душу как болотная пиявка. Но в душе — свет Акуррама; этот свет ярче солнца. Ведь пиявка не может высосать солнце; так и смерть не может одолеть душу человека. Она может облечь её, как одежда — тело; но одежда не владеет телом, а только прикрывает его. Одежду можно сбросить, — а тело останется. Сильный мужчина, даже одетый в жалкую одежду, не станет слабым, а красивая женщина — уродливой. Я видел старика в грязном и рваном миинирахе, — а он был мудрее десяти маанов. Я видел женщину столь бедную, что она и себе, и своему мужу, и своим детям плела одежду из травы, — а чрево её было щедрым, и принесло двенадцать детей. Душа человека подобна горшку с чистой водой: снаружи она бывает и грязной, и в трещинах, — а внутри она животворяща. О люди, мир хорош и добр, — и вы тоже таковы. Хотя вы подвержены смерти, она всё же не может заслонить вашей доброты. Даже худший из людей знает добро, и его душа тянется к добру, как ребёнок к грудям своей матери. Я видел, как не знавший жалости воин горевал над телом своего друга. Ещё я видел, как злобный человек умилился цветком и любовался им с утра до вечера. Правдивый человек рассказывал мне о том, как ярый скупец, найдя на краю деревни собаку с перебитыми ногами, пожалел её и принёс в свой дом. Он был скуп даже для себя, и жил впроголодь; и он свою пищу стал отдавать собаке, а сам и вовсе голодал. Он даже позвал ей лекаря, и дал ему за лечение столько, сколько он потребовал. Нет человека дурного настолько, чтобы он не был добрым. Это так; о люди, это так же верно, как жар солнца. Я знаю это; и если бы правда продлевала жизнь, то я жил бы вечно. Даже худший из людей знает радость и веселье; и любовь ему ведома, и он может родить ребёнка. Разве такое великое благо может исходить от зла? Если бы я стал петь обо всём том добром, что я видел в злых людях, в моей песне не осталось бы слов для прочего. Злое в добром — как жук, упавший в океан; нет, жуку не выпить океана! Душа подобна гонгу: хоть он и потемнеет — а голос его звучит, и под тёмным он блестящ. Вы танцуете, когда радуетесь урожаю: это ваши души кричат от радости. Ваши души радуются Акурраму, — ведь это он кормит вас своим телом. Он породил вас, — и вы радуетесь его радостью, любите его любовью; и сила, и храбрость, и ум, и доброта, и всякое мастерство, — всё у вас от него. О люди, всё у вас от него, от Акуррама. Щедрее его даров нет; всё, что имел доброго, он дал вам. Такова его любовь к вам и доброта; да, таков Акуррам. Кто из вас сумеет измыслить дары, которые были бы драгоценнее его даров? А ведь и вас самих он породил из себя; каждый из вас — его плоть и его душа. И в вас, люди, вся его доброта и вся его любовь; какое же зло может быть сильнее вас? Вы не знаете Акуррама, люди; вы не знаете его. Поэтому вы и мертвы; вы мертвы, как мёртв слепой глаз. Но на деле он не слеп, а только не умеет открыться. Он откроется — и излечится от слепоты; разве же такая смерть сильна? Я пою об Акурраме; я пою о нём — а песня выходит о вас; я пою о вас — а песня выходит о нём. Моя песня — снадобье, излечивающее от смерти, а сам я — лекарь. А ведь я так мал; я меньше травинки в лесу. Сила моих рук так мала, что один я не построю себе дома. Сила моего ума так мала, что я не сочту, сколько листьев на дереве. Сила моего голоса так мала, что я не перекричу канайю. А сила моей песни так велика, что она способна смыть с ваших душ и зло, и смерть. Я дивлюсь: столь малому дано столь великое! Но это во мне поёт Акуррам, — а иначе моя песня была бы всё равно что топот мухи в грозу. Великое — во мне, и великое — в вас; в вас то же, что во мне. Я вижу вас мёртвыми — но я знаю, как вы хороши, люди! О, сколько в мире людей; нет того, кто мог бы счесть их! А добро, содержащееся в них, наполняет мир собою так же, как вода наполняет собою океан. Однажды Воскрешающий привёл меня к океану и, стоя на берегу, плюнул себе под ноги. Тут пришла волна и смыла плевок: ничего от него не осталось. И Воскрешающий сказал мне, что плевок — это зло, которое порождает человек, а океан — это добро, которым наполнен мир. Он сказал, что есть глупцы, которые думают, что мир полон зла, а добра в нём нет. Но это у них заплёваны глаза, — и потому они не видят мира, а думают, что видят. О люди, посмотрите на мир; о люди, посмотрите вокруг чистыми глазами! Глаза ребёнка чисты; он не знает порока, пока вы не научите его пороку. Некогда был мудрец, желавший познать сущность мира. Он ходил везде, и на всё смотрел, и всё щупал; и он жалел, что не может пощупать небо, солнце, луну и звёзды. И он сидел и думал о мире; и бывало, что он сидел неподвижно весь день или всю ночь. Так он прожил сорок вёсен, и стал стар; а кормили его его братья, почитавшие его за мудрость. И однажды он шёл и увидел ребёнка, которому было не более двух вёсен. Ребёнок трогал траву и смеялся; он глядел на ручей, и на птиц, и на небо, и радостно смеялся. Мудрец увидел это — и понял, что глаза ребёнка видят больше, чем его глаза. Он понял, что так и не увидел мира, и что прожил жизнь зря, и что только без толку объедал своих братьев. Тогда он объявил себя глупцом; он приходил в деревни, входил в дома, где его знали, и везде говорил так. Потом он слёзно молил своих братьев о прощении; а после ушёл в лес, — и больше его не видел никто. О люди, протрите свои глаза: пусть они станут чистыми, как глаза младенцев. Для этого смойте со своих душ грязь: вы сами её породили, и вы над нею властны. Вот какова эта грязь: зависть, жадность, злоба; а ещё то, что делает вас подобными камню, — когда вам не больно от чужой боли. Да и камень кричит от чужой боли, — только его крик тих; а такой человек хуже камня. Он сродни самой смерти; но он хуже даже и её. Люди, избавьтесь от своего зла; кто увидит в себе зло, тот пусть воспретит его себе, как воспрещает себе осквернять яму своего рода. А силы на это у вас будут: ведь в вас — океан силы Акуррама. Лишь узнайте, что Акуррам — это всё, что существует, и что он — это вы. Узнайте это — и вы обретёте его силу. Я говорю об Акурраме; говорю как могу, как умею, — но говорю правду. Я знаю, люди, что вы не умеете поверить мне, — ибо кто я для вас? Но вы слушайте не меня, а мою песню; не моим словам внимайте, а словам Акуррама. Я — только капля: солнце высушит меня — и меня больше не будет; а Акуррам останется в вас. Всякий человек — капля в океане добра; а капля эта — целый океан: и нет такого зла, которое он не мог бы смыть. Не бойтесь, люди: не было и не будет такого, чтобы кто-нибудь захлебнулся в этом океане.

ЭНОН XII

Радуйтесь, люди, — ведь мир, в котором вы едите свою пищу, хорош. Он — тело Акуррама; да, это — Акуррам. Мужчина радуется красоте женщины, радуется её телу и тому, что оно плодовито. Женщина радуется красоте мужчины, радуется его телу и тому, что оно изобильно. А мир тоже хорош, — ведь тело Акуррама и красиво, и изобильно во всём. Если бы не было его, не было бы и вас, — ведь вам было бы негде жить и нечем кормиться, а ваша грудь разрывалась бы без дыхания. И не было бы у вас ни тела, ни ума; ничего у вас не было бы. Но незачем восхвалять Акуррама; и нет того, о чём следовало бы его просить. Ребёнок не просит своих родителей, чтобы они дали ему другое тело или другой ум, или чтобы они дали ему ещё одну руку или ещё один глаз. Но он знает, что они родили его и вскормили, и что жизнь у него — от них. За это он любит их и почитает, и благоговеет перед ними, и всячески о них заботится. Он готов отдать за них и жизнь, потому что она — их дар, а дар не бывает драгоценнее дарителя. Своими детьми и детьми своих детей человек обязан своим родителям, — ведь если бы они не родили его, то и он никого не родил бы. Незачем их прославлять: их слава — в том, что они родили ребёнка и вскормили его. Некогда жил храбрый и искусный воин. Однажды в сражении он один спас войско, в котором был; тогда он убил много врагов. Потом он возвратился в свою деревню; а там уже знали о его славе, и приняли его с почестями. Люди били в гонги и бросали в него красные цветы; ещё они изловили и убили обезьяну, и брызгали на него её кровью. И когда он шёл по деревне, люди склонялись перед ним и касались его ног. А один человек не оказал ему почестей, а вместо того склонился перед простой старухой и коснулся её ног. Сделав это, он громко сказал, что лучше дать жизнь одному, чем отнять её у сотни; и он сказал, что рожавшая женщина славнее доблестнейшего из воинов. Услышав это, воин устыдился; и по сию пору в той деревне воздают почести не воинам, а женщинам. Не прославляйте же Акуррама: его слава в том, что вы знаете его. И не просите его ни о чём: ведь он и без того уже отдал вам самого себя. Ваши боги скупы: что им сделать легко, о том вы их просите. А Акуррам без мольб дал вам самого себя, — и так дал вам вас. Никого нет щедрее его; таков он. И ваша жизнь, и ваша сила, и ваша радость, — всё это он. Умейте же насладиться миром, который есть Акуррам. О люди, какое наслаждение сравнится с наслаждением жить в этом мире? Ведь он прекрасен, и всё в нём полно добра и радости. А мир этот есть вы; да, это так, люди, — хотя вы этого и не знаете. Что хорошо вокруг вас, то хорошо в вас; что видят ваши глаза, слышат ваши уши, обоняет ваш нос и осязает ваша рука, то ваша душа отыскивает в вас, и тем она наслаждается. Земля изобильна и добра; она даёт вам себя, чтобы вы были сыты. Её аромат — мать всех ароматов мира. Она ласкова; она никому не лжёт и никого не страшит. Деревья хороши; всякое из них мудро, и стоит на своём месте, и не хочет ничьей крови. Их листва укрывает вас от зноя, она радует глаз и поёт в ветер. А их плоды — радость языка и живота. На теле дерева живут многие твари — и оно не гонит их; и своё тело оно дарует вам, когда вам нужно. Цветы прекрасны и ароматны; вы сами знаете это, люди. Я слышал песни, сложенные вами о цветах, и видел, как ласково вы их касаетесь. И ветер ласкает их; он гладит их и благоговейно берёт у них их аромат. И он входит в грудь человека, тем даруя ему жизнь. Он и человека ласкает, как цветок; он не обходит никого, и для него нет недостойных. И солнце таково же: нет никого, кого оно не любило бы. Если бы его не было, вы были бы летучими мышами, а не людьми. Небо прекрасно, и взор тонет в нём, как камень, брошенный в океан. Оно дарует воду, без которой земля стала бы камнем; оно омывает мир. А капли его подобны сияющим камням, которых они драгоценнее. Влага океана ласкова и сияюща; она подобна небу. А влага ручья поёт, как юная девушка, и так же чиста. Камни мудры; они видели столько, что если всё записать, то не хватит неба. А сияющие камни подобны искрам, каплям воды и глазам человека. Металл поёт так, что кажется, будто гроза не с неба идёт на землю, а с земли — на небо. Он может и украсить, и добыть пищу, и защитить, и писать на теле. Огонь исполнен силы и света; он — дождь, упавший с солнца. Он грозен, но щедр; в нём — радость глаз и души. А всё, что есть у вас, люди, вот каково: оно верно, как подлинный друг, и усердно, как добрый работник. Плод вашего умения хорош; он годится на все нужды. Да, ваши руки искусны, и они порождают много доброго. А как хороши все твари, живущие в мире! Звери красивы, и многие из них столь величественны, что нет человека, который сравнился бы с ними в этом. Есть среди них доблестные воины, а есть и такие, которые подобны грациозным женщинам. Среди них есть такие, один взор которых мудрее речей мудрого человека. Им ведома любовь; они любят своих детей как люди — своих. Птицы знают, каково небо на ощупь; они приносят небу запах земли, а земле — запах неба. Среди них есть и воины, и вестники, и певцы; и им тоже ведома любовь. И всякая иная мелкая тварь знает своё дело и исполняет его старательно, — и змея, и лягушка, и муха, и прочие. А рыбам ведом океан: он подобен небу, а они — птицам. И они знают своё дело, как то им подобает, — ведь и они есть Акуррам. О люди, радуйтесь миру: ведь он прекрасен и хорош во всём. В нём и жизнь, и радость, и Мудрость; всё, что есть доброго, — всё в нём. А ведь он — в вас, люди; он — это Акуррам, и вы — это Акуррам. Много среди вас таких, которые и вокруг себя-то не умеют увидеть мира, а не то что в себе. Эта болезнь сродни слепоте; а снадобье, от неё избавляющее, — правда. Я говорю вам правду, люди; я говорю правду. Хоть сам я мал, но великое не станет малым от того, что о нём пою я. Великое и останется великим; оно таково всегда. И я говорю вам, что в каждом из вас содержатся величайшие сокровища; да, все блага и красоты мира! Кто из вас осмелился бы погубить весь мир, если бы мог? Кто захотел бы убить землю, и небо, и солнце, и живительные воды? А ведь всё это — в человеке. Как же можно не любить человека, не хранить его от бед, не любоваться им? О люди, когда вы прозреете и увидите в человеке мир, тогда вы не станете причинять друг другу зла и бед, и тогда вы узнаете счастье. Этого я и хочу; затем и пою.

ЭНОН XIII

Многое я видел и многое познал; да, многое, — хотя ещё не стар. Воскрешающий показал мне Акуррама — и я стал зорок, и стал видеть, как двадцать человек. Я смотрю глазами Акуррама — и он видит себя. Воскрешающий излечил меня от слепоты — и мои глаза прозрели; и тогда через них в меня вошли наслаждение и страдание. Прежде я не знал, что глаза могут быть как вход в дом: а теперь знаю. Я увидел то, чего не видел прежде, — и моё сердце засмеялось и заплакало. Мне радостно и горестно, мне приятно и больно в одно время. О люди, смешайте сок к’айлела и сок мьеа, — и вы узнаете вкус, ведомый мне. Я увидел столько красот и узнал столько доброго, что ведомое мне прежде в сравнении с ним — что шерстинка тигра в сравнении с самим тигром. Я увидел — и восхитился; и мне казалось, что мир родился на моих глазах. Я ложился на землю, — а мне казалось, что я — младенец, и прижимаюсь к матери. Стоял под ветром, — а казалось, что всё моё тело — рот, который пьёт влагу из чистого ручья. Глядел на небо, — а казалось, что я — птица, и лечу. Глядел на солнце, — а казалось, что я — огонь. Стоял под дождём, — а казалось, что я — земля, и принимаю его в себя. Слушал гонг, — а казалось, что и я — гонг, и что я звучу от этих ударов. Слушал шорох деревьев под ветром, — а казалось, что слушаю речи мудрейшего из людей. Глядел на ползущую ящерицу, — а казалось, что вижу идущего навстречу брата, и было так же радостно. Глядел на человека, — а казалось, что вижу солнце. Да, было так; и сейчас так. Но глаза видят, — и они не могут убежать от того, что видят. Рука может не сорвать ягоду дадала, нос может не нюхать её, рот может не жевать её, — но глаза не могут не видеть её. Можно закрыть глаза, — но тогда не увидишь и солнца. Есть ли такой глупец, который согласился бы не видеть солнца, чтобы только не видеть дадала? Я не закрыл глаз, хотя и увидел много дурного и горестного. Видел ссоры людей, — а казалось, что вытекают мои глаза. Видел битву, — а казалось, что солнца больше нет. Видел человека, который обманул своего друга, — а казалось, что меня подняли на копьё. Видел больного ребёнка, — а казалось, что умираю. Видел голодного старика, просившего у людей поесть, — а казалось, что с меня сдирают кожу. Видел, как бьют пунг, — а казалось, что мне ломают кости: о, как больно! Видел бесплодную женщину, — а казалось, что мне вырвали горло. Видел, как обижали скудоумного, — а казалось, что из меня по капле вытекает кровь. Видел, как глупый человек кидал камнями в собаку, — а казалось, что он кидает камни в меня. Видел, как горевала мать по умершему ребёнку, — а казалось, что горю в огне. Да, было так; и сейчас так. О, сколько страданий, сколько боли! О люди, если бы вы знали, как я страдаю, вы дивились бы тому, что я ещё жив. Бывало так, что я приходил в свой дом, ложился и не мог встать день или больше, — так я обессиливал от боли. И я плакал, потому что плакали мои глаза; и сдержаться не мог, плакал. И бывало даже так, что всё тело моё болело, словно меня топтал слон; и казалось, что я старик; и я в зной дрожал от холода. Но я не закрыл глаз; нет, нет: я не закрыл глаз. И хотя мои волосы черны, душа моя седа от страданий; о люди, если бы вы видели! Такова правда: она животворит, как чистая вода, и разит, как копьё. Я вижу её; а взор Воскрешающего зорче моего, и он видит больше. Его страдания больше моих, — а он живёт, и ум его ясен. Я склоняюсь перед ним: он велик! Я не закрою глаз: разве я хочу ко всем прочим страданиям ещё и ослепнуть! Если не знать болезни, то нельзя и излечить её; а я хочу быть лекарем. Плох тот, кто не хочет излечить другого, и безумен лекарь, который протыкает себе глаза и уши, чтобы не видеть страданий недужных людей. Всё — Акуррам; и я — Акуррам; и всё есть я. Хочу исцелять вас, люди; ведь вы — это я, и ваша боль — это моя боль. Вам больно — а плачу я; но я не закрою глаз: зачем мне жить без боли, но слепым? Я не закрою глаз: лучше я буду знать боль, чтобы её исцелять. И вот моё снадобье: моя песня. Хочу избавить вас от боли; а чтобы моё снадобье не было отравой, я как могу лечу себя. А себя лечить трудно, — о, как трудно! Но Акуррам во мне побеждает то, что должно быть побеждено: ведь он обладает величайшей силой. Всё, что есть, — это он: а он властен над собою. Что я смог бы без него, не знай я в себе его силы? А я знаю его силу; я, капля, знаю силу океана! Она подобна горе: медленно взбирается на неё человек, — но может добраться до вершины. Человек с севера рассказывал о старце и слоне. Слон кичился перед старцем тем, что он много больше и выше его, и легко может его раздавить. Тогда старец взобрался на гору, и оттуда кричал слону, что теперь он выше. Слон рассердился и полез на гору; но не смог взобраться, сорвался и убился. Ещё тот человек рассказывал, что когда пришли воды и люди тонули, спасся только один человек, который залез на гору. Так и сила Акуррама: кто всходит на её гору, тому зло не страшно. Я познаю в себе силу Акуррама, всхожу на её гору. Я прозрел — и увидел в себе много доброго и много дурного. Доброе я взращиваю, как посевы, а дурное истребляю, как сорняки. О, как трудно победить себя! Я слышал вот что: жил некогда воин, сильнее которого не было никого на земле, потому что он был сыном Кеел’калы. Он ходил по разным землям и смотрел на всех воинов, каких встречал; и кто из них осмеливался посмотреть ему в глаза, того он убивал. Однажды он захотел пить и наклонился над водой озера; и в воде он увидел себя, и посмотрел себе в глаза. И он рассвирепел, и стал бить палицей по воде, — но никак не мог убить того, кто смотрел ему в глаза. От этого он утратил разум; и он бил по воде до тех пор, пока не умер от голода. Трудно излечить другого; но и себя излечить трудно. Прозрев, я увидел, что в душе я боязлив, и жаден, и завистлив, и нетерпелив; и я лечил себя от всего этого. О, как нелегко; легче целый день работать в поле, чем один раз преодолеть нетерпение. Легче три дня голодать, чем один раз преодолеть жадность. Легче лишится глаза, чем один раз преодолеть зависть. Легче живым лечь в яму рода, чем один раз преодолеть страх. Но Акуррам могуч; а я — это он. Теперь я готов ради вас, люди, сидеть на жаре, под солнцем, и не уйти, даже если на мне загорится кожа. И готов отдать свой дом и своё поле. И если бы мог, то отдал бы вёсны своей жизни другому. И готов пойти спать туда, где кишат змеи. Чему же мне завидовать, если всё — во мне? Где причина для жадности, если всё, что я отдам, останется во мне? Где причина для нетерпения, если я — Акуррам, живущий тысячи тысяч вёсен? Чего мне бояться, если всё — это я сам? Воскрешающий показал мне Акуррама, и сам лечил меня своим словом. Без него я был бы мертвецом; он родил меня, как отец и мать. В моей песне и его голос, его мудрые слова. Слушайте мою песню, люди; слушайте. Кто прозреет, тот познает великие страдания; но разве не через страдания человек обретает счастье? Кому счастье далось легко; кто слышал о таком? Женщина рожает страдая, крича и истекая кровью: и она даже готова умереть; а разве ребёнок — не счастье? Вот история, которая вам известна. У некоего юноши умер отец; а у него не было человека, которого он любил бы больше. И ему явился во сне маан, и велел идти к Гунне и требовать оживить отца. И он пошёл, и пришёл к Гунне, и потребовал этого. Гунна рассердился, и убил его за дерзость, и сбросил под землю, чтобы его грызли демоны. Потом вернул его и оживил, и велел уходить; и сказал, что если не уйдёт, то он убьёт его снова, и больше уже не оживит. А юноша снова потребовал оживить отца; и тогда Гунна оживил его отца, а его самого не убил. Хотя это — лишь предание, таким нужно быть человеку. Ради добра и счастья для себя и других нужно не бояться ни страданий, ни смерти. Я знаю великие страдания — и я жив, и стараюсь для вас. Я и смерти не испугаюсь; лучше умереть, но породить что-нибудь доброе, чем жить как нарост на дереве, из которого даже похлёбки не сваришь. Но и радость я знаю, и красоту, и счастье, против которого страдания — что плевок против океана. Люди, я не дам вам дурного; люди, я хочу вам добра. Кто увидит Акуррама, тот познает больше радости, чем страданий. Да, он познает больше радости; если бы было не так, то я бы давно умер, и не пел бы для вас. Вот я, люди; я жив, и стараюсь для вас. Тот увидит Акуррама, кто пожелает увидеть его; а я покажу его. Моя душа через песню покажет его вашим душам; а ваши души таковы, что они в силах открыть ваши глаза.

ЭНОН XIV

Люди, вы живёте так, как жили ваши отцы. Вы их почитаете: ведь они жили, и родили вас. Ваша жизнь — в ямах рода; там — то же, что и в вас. И я жил так, и мой отец, и мой дед, и прадед, и его отец, и дед, и пращуры. Они чтили богов, как и вы; и все они жили в своей деревне. И я родился в своей деревне, и жил в ней, и сейчас живу. Вы знаете меня; да, все вы знаете меня; многие из вас видели, как я сосал грудь своей матери. Что вы знаете за мной дурного, люди? Когда я был ребёнком, я делал то, что делают дети; тогда я совершал безобразия, — но по неразумию, как ребёнок. Я воровал у вас мотыги и утаскивал их в лес; проделывал дыры в корзинах; бросал в ступы дохлых лягушек; однажды даже измазал испражнениями большой гонг и колотушку. А потом я вырос; и разве я делал что-нибудь дурное? Разве я был вором, или поступал как безумец; разве оскорбил кого-нибудь? Разве я для вас нехорош; разве я пунга? Мой ум чист, как вода, и твёрд, как камень; никогда я не говорил безумных слов. И сейчас — так же; слушайте же меня. Нет за мной ничего дурного; как же вам возомнить, что я желаю вам зла? Я желаю вам добра; о люди, не ждите от меня зла! Я слышал много песен; на торжищах много тех, которые поют. А поют они о разном; и есть песни глупые, и есть злобные, — а вы слушаете. Один пел о себе, и всячески себя восхвалял, чтобы всем понравиться. Кто поверит его песне, будто он одной рукой оторвал у слона хобот и за один раз его съел? Другой пел о своих снах, — а в них не было ничего любопытного. Третий в песне проклинал своего недруга и всячески его поносил; разве нужна кому-нибудь такая песня? Ещё один пел нелепицу о богах; никто не знал того, о чём он пел; видно, сам и выдумал. Есть и добрые песни: я слышал песни о полях, и о храбрых воинах, и о добрых и плодовитых жёнах. Но никто не поёт об Акурраме; никто о нём не поёт, никто! Он везде — а его никто не видит. Поют о том, о чём можно и не петь, — а о том, что достойно песен, не поют. Теперь я пою об Акурраме, — а вы слушайте, люди! Вы живёте так, как жили ваши отцы: они не знали Акуррама, и вы его не знаете. А в вашей жизни много дурного; да, много в ней такого, от чего глаза сами плачут. Есть дурное, которого вы не видите; и такое, о котором вы думаете, что это хорошо; и такое, которое вы хотите изжить, да не умеете. Я не стар, — но я видел многое: и хорошее, и дурное. Видел раньше и вижу теперь: ведь я не закрываю глаз. Вот что было со мною, когда Воскрешающий излечил меня от смерти. Он сказал мне, чтобы я шёл и смотрел, и слушал; чтобы я ушёл из деревни, а потом вернулся. И я пошёл на восток, и шёл долго. Шёл через лес, — а казалось, что я — птица, и лечу по небу. Уставал, и спал в лесу, и питался скудно, — но моя душа радовалась всему, а страха не было; и никакой зверь меня не тронул. И через деревни я шёл; были такие люди, которые впускали меня в свои дома и кормили. И в деревнях я видел много дурного; видел, как вы живёте, люди. Видел драки; в одной из них человеку выбили глаз, в другой проломили голову до смерти. Видел, как муж бил жену за измену: он выбил ей все зубы и вырвал все волосы; а потом её выгнали из деревни как пунгу. А у неё было шестеро детей, и они кричали и плакали. Ещё видел искусного лекаря, который не лечил тех, кто не обнимал его ног. Ещё видел деревню, в которой не было людей, а только собаки бегали и выли. В соседней деревне узнал, что ту деревню проклял колдун, и люди оставили её и ушли. В другой деревне человек рассказал мне, как у другого человека родился ребёнок без глаз и носа; все на него смотрели, и не сочли за человека, и живого бросили собакам. О люди, сколько в вас дурного и страшного! Видел я дурное и в лесу, — но не от зверей, а от людей. Близ одной деревни нашёл человека, которому пунги переломали руки и ноги. Хотел я перенести его в деревню, — но он не пожелал, а пожелал умереть в лесу от голода: ведь он теперь пунга, — а быть пунгой он не хотел. Видел я и пунгу, — старого старика; я хотел дать ему хлеба, и позвал его, — а он побежал от меня, опираясь на палку. Я шёл много дней, и пришёл в город, где некогда властвовал Нум’ан. А там осталось мало людей, и дома развалились или погорели, и где жили люди, там поросли деревья. Никто больше там не властвует: нет Нум’ана. Всё, что он делал, пропало; зачем же его мать родила его? Там и кости лежат прямо на земле: никто не заботится об умерших. Оттуда я пошёл на север, и шёл долго, и дошёл до гор. Там нет пунг; но люди не пускали меня в свои деревни, а гнали и грозили. Оттуда я вернулся в свою деревню. И после я видел много дурного, и злого, и горестного, и страшного; видел и в своей деревне, и не в ней. О люди, ведь вы так живёте! Ни ваши боги не сделают иначе, ни мудрецы не научат вас, как жить без зла. Одному Акурраму это под силу. Я пою о нём; я покажу вам его, — только бы вы смотрели! Вы оплакиваете умерших; но сколько таких, которые умерли не от старости, и не от болезни, и не от несчастной случайности, и не от зверя! Вы убиваете друг друга, люди! Когда один убивает другого, тогда смерть тела проистекает из той смерти, которая держит в своих руках души. Смерть исходит от смерти: кто мёртв, тот убивает и других. Люди сходятся вместе и идут войной на других людей: это смерть убивает ради смерти. Воины защищают своих, желая сберечь их жизни; но вчера они берегли жизни одних, а сегодня идут пресекать жизни других. О, какое горе; горе людям от людей! Люди убивают людей; смерть одних пожирает жизни других. Лежат мёртвые тела, пронзённые и изувеченные; нет больше ни жизней, ни умов. У жён нет больше мужей, а у матерей нет больше сыновей, которых они носили в себе. Я плачу, — ведь такое великое чудо свершилось напрасно! А у детей нет отцов; а те дети, которые могли родиться от них, и вовсе не родятся. Их убили, — хотя они ещё даже не были зачаты; их нет ещё, — а их уже убили, и их не будет никогда. Вот какова смерть, обитающая в душах: она пожирает даже ещё не родившихся. Кто поднял оружие на человека — тот сам мёртв: и это его смерть убивает других. А ещё бывает так, что воины входят в неприятельскую деревню и убивают и женщин, и детей, а дома сжигают. Есть ли такие, которые не ужасаются этому? Даже смерть плачет, убивая; а люди, убивая, радуются. О, сколько бед; горе, великое горе! О люди, ведь вы живёте не для того, чтобы убивать; ведь вы сами страдаете и горюете, и просите у богов мира. Вы не хотите вражды и убийств, — а сами враждуете и убиваете, и порождаете горе. Вот как в вас сильна смерть, — хотя вы и ходите по земле, а не лежите в ямах, под камнями. Кто научит вас, как преодолеть смерть, какой мудрец? А я скажу вам: только Жизнь может преодолеть смерть. А Жизнь — это Акуррам: ведь он есть всё. Он породил мир и дал ему жизнь; и что смерть в одном человеке в сравнении с жизнью, которую Акуррам дал всем людям? Вы живёте его жизнью, — а на неё нет смерти. Жажда мучает, пока нет влаги; смерть сильна, пока Жизнь не смоет её, как океан смывает плевок. Если человек узнает Акуррама и увидит в себе его жизнь, то разве смерть сможет тогда властвовать над его душой? Смерть в одном человеке не устоит против жизни всего мира, — и человек этот излечится от смерти. О люди, когда ваши души излечатся от смерти, тогда вы не будете враждовать, и не будете убивать друг друга, и избавитесь от наихудших бед. Вы живёте так, как жили ваши отцы, — а они жили во вражде; и есть жестокие обычаи, и у вас есть оружие. Ваши отцы не знали Акуррама, — и сколько было зла и смертей! А вам лучше узнать Акуррама; лучше жить без зла, чем по обычаю. Прежде люди жили в смерти: оплачьте их; а вам лучше жить в Жизни. Обычай Акуррама древнее обычаев ваших отцов: он был, когда мир ещё не родился. У вас одни обычаи, а у восточных — другие, и у западных — свои, и у тех, которые живут за горами, — свои. А обычай Акуррама — один, и он для всех, и он добр. Посмотрите же, и увидьте Акуррама; я вам пою о нём, люди.

ЭНОН XV

Вы боитесь смерти, люди; она страшна для вас. Вы оплакиваете тех, кто умирает, и сами боитесь смерти. О люди, вы не знаете, а я скажу вам: смерти боится тот, кто имеет её в душе. Только мертвец боится смерти; да, вы её боитесь, потому что вы — мертвецы. Кто мёртв, тот не знает жизни, — ведь он слеп, глух, и не может протянуть руки. Ведь жизнь — это Акуррам: а вы не знаете его. Он дал жизнь миру, и сам он не умирает, и дарует жизнь вам. Он дарует вам себя: ведь ваша плоть — это его плоть, ваши души — это его душа, ваши умы — это его ум, ваши жизни — это его жизнь. Каждый из вас — Акуррам: а Акуррам не может умереть. А вы этого не знаете, и потому боитесь; и страх смерти — это ваша смерть. И вы повсюду видите смерть; вы повсюду видите её. Приходит ночь — и вы думаете, что умирает день; а утром думаете, что умирает ночь. Огонь пожирает дерево — и вы думаете, что оно умирает; а когда огонь угасает, вы и в этом видите смерть. Когда умрёт собака, вы уносите её из деревни и бросаете в лесу, — и в этом не видите ничего, кроме смерти. Дерево засохло — и вы думаете, что оно мертво. И смерти мира вы боитесь; вы думаете, что он может умереть. Вот что говорят старики: однажды небесная лягушка проглотит солнце, и оно уже не выйдет обратно; а потом из океана выйдет другая лягушка, и пожрёт леса, и горы, и людей, и зверей, и выпьет реки и океан. Потом Гунна возьмёт в одну руку небо, а в другую — землю, и будет бить их друг о друга, как два гонга, а другие боги будут танцевать. Так говорят старики, — а вы верите и боитесь. О люди, вы боитесь смерти; и все ваши страхи есть дети страха смерти. Вы боитесь и болезни, и голода, и огня, и оружия, и змей, и тигров, — потому что от всего этого ждёте смерти. Я видел, как сильный человек в страхе смерти катался по земле, как отравившийся козёл, и скулил, как собака. Правдивый человек рассказывал мне о том, как некий человек пришёл к колдуну и спросил, от чего умрёт; а колдун ответил, что он умрёт от самой смерти. И тогда он стал в страхе ждать смерти; а возраста он был сорока вёсен с небольшим. И года не прошло, как он одряхлел и стал седым, как старик. Пришло время, когда он не смог уже ни есть, ни спать, ни ходить, и лишился речи; и тогда он умер. Ещё я видел человека, который шёл через лес вместе с другими людьми, и вместе с ними увидел тигра, — и от страха лишился рассудка. Вот предание о двух братьях: я слышал его от человека, пришедшего издалека. Два брата уговорились избавить людей от смерти; один вошёл в дом и там убил себя, а другой спрятался снаружи с огнём. И когда смерть вошла в дом, он поджёг его, чтобы смерть сгорела; но дом сгорел, а смерть не сгорела. О люди, вы боитесь смерти; никто от неё не спасётся. Нум’ан был богат и могуществен, и сам предавал людей смерти; он думал, что властвует над жизнью, — а смерти избежать не смог. Ни оружие, ни сияющие камни, ни мудрые лекари, ни колдуны, — ничто не спасло его. Он умер, как умирают все; и от него ничего не осталось, кроме ямы и камней. О люди, вы везде видите смерть; у вас и песен о ней много. О, вы боитесь её, и поёте о ней, дрожа от страха. Я видел сам, как на торжище один пел о ней, — и у него были выпучены глаза и тряслись руки. А другие слушали его — и сами дрожали. Вы и детей своих бояться смерти учите раньше, чем любить жизнь. О люди, вы таковы: вы боитесь того, что в вас. Кто болен смертью, тот её и боится; а болен смертью тот, кто не знает Жизни. Жизнь — это Акуррам; и он не умирает. Пусть любой из вас возьмёт из океана каплю и пронзит её копьём или разрубит топором. Капли не станет — а океан останется; и капля эта останется в каждой из его капель. Так и Акуррам; так и вы, люди. Умирает человек, — а дети его живут, и братья его живут, и дети детей, и дети братьев; а он живёт в них во всех. Умирает частица Акуррама, как капля в океане; а Акуррам жив, и она жива, — ведь она есть Акуррам. Капля живёт океаном; когда она умирает, она не умирает, — ведь океан остаётся. О люди, вы боитесь смерти потому, что не видите в себе Акуррама. Умирая, вы не умираете, — а думаете, что умираете. Смерти незачем приходить к вам, потому что каждый из вас сам себе смерть. Издыхает ли собака или иной зверь, или умирает человек, или гниёт дерево, — это Акуррам принимает его в себя. Поедают ли умершего стервятники или муравьи, — умерший этот теперь есть они: а ведь они — это Акуррам. Истлевает ли он и смешивается с землёй или водой, — он теперь есть она: а она — это живой Акуррам, неподвластный смерти. Сгорает ли он в огне, — он теперь есть огонь: а огонь — это тоже Акуррам. Плоть не умирает: её принимает в себя другая плоть, и она живёт в ней. Акуррам живёт, — и через него живёт всё. И душа не умирает: она живёт незримо, как дух, и не умирает; и в ней живёт ум. И плоть Акуррама бессмертна, и душа, и ум, — так сильна его жизнь. И вы бессмертны, люди; вы бессмертны! Если перелить воду из одного сосуда в другой, она не умрёт; вы подобны воде, люди, а мир — это череда сосудов. Если взять из океана каплю и опять бросить её в океан, она разобьётся о другие капли и сольётся с ними. В каждой капле будет она, и ими она будет жить; у неё была одна жизнь, а станет много. Люди, вы — капли, а мир — океан; а Акуррам — океан, в котором мир — капля. Не бойтесь смерти, люди; не бойтесь смерти, а любите Жизнь. Я тоже боялся смерти, — а теперь не боюсь. Воскрешающий излечил меня от смерти; а когда она ушла из меня, тогда ушёл и страх перед ней. Я — Акуррам: разве могу я умереть? Вот — земля: я буду в ней; вот — солнце: я буду в нём; вот — вы: я буду в вас. Всё есть Акуррам; и поэтому всё есть я, — и то, что я вижу, и то, чего не вижу. Сколько в мире людей, и зверей в лесах, и птиц в небе, и рыб в океане, и капель в дождях, и деревьев, и камней, и песчинок, и звёзд на небе, столько у меня жизней. Смерть одна, а жизней у меня — без числа: мне ли её бояться? И все жизни, что были, и все, что есть, и все, что будут, — мои: мне ли бояться смерти? Все жизни сливаются в одну, как капли сливаются в океан. Кто живёт этой жизнью, тому нечего бояться, — ведь на неё нет смерти. А вы думаете, что вы — добыча смерти, и живёте в страхе. Жить в таком страхе хуже, чем живому лежать в яме рода, под камнями, среди костей, тления и смрада. Разве те, которые лежат в ямах, видят солнце? Разве могут они насладиться красотой цветка, звуком гонга, вкусом пищи и чистой воды, любовью и радостью рождения ребёнка? О люди, ведь вы — таковы: подлинного наслаждения жизнью вы не знаете. Она прекрасна и упоительна; о, как она хороша! А для вас она — как напиток, смешанный из одной капли воды и целого горшка сока ядовитого и зловонного галанамуна. Для того же, кто знает жизнь, она — как чистый источник, а беды — как раны, которые всё же не могут убить. Они болят, — а вода утоляет боль и смывает кровь. Тот знает жизнь, кто знает Акуррама. Люди, я пою вам об Акурраме; хочу, чтобы вы жили. Слушайте меня: я пою о Жизни. Ничего мне не надо за песню; а если вы станете бить меня и гнать, я всё равно буду хотеть петь для вас. Я и смерти не испугаюсь, — только бы вы знали Жизнь и жили; а я, если умру, буду жить в вас.

ЭНОН XVI

Разве я умею петь? Я не умею петь; но я пою. Это поёт Акуррам; да он поёт моим горлом: ведь он — искуснейший из поющих, а его песня — лучшая из песен. Если бы он не пел моим горлом, я бы молчал, и моя голова была бы подобна камню. Пою, как умею: ведь я — не самый знающий из тех, кто знает Акуррама. Воскрешающий лучше меня и много мудрее: я в сравнении с ним — что малый ребёнок против мудреца. Он научил меня видеть Акуррама, и научил меня жить жизнью мира. А Акуррам так велик, что сколько бы ни смотрел на него, всякий раз увидишь что-нибудь новое. Я видел многие деревни и видел многих людей; и хотя облик у людей один, нет среди них двух одинаковых видом и жизнью. Так и Акуррам; всё есть он: всё есть его плоть, и душа, и ум; но всё в нём различно. Увидишь одно — а другое не таково; и сколько бы ни прожил человек, взор его не устанет и не пресытится. Я шёл — и видел всякий раз другое, неведомое; а прошёл я мало. Жизнь подобна пути: кто идёт, тот видит Акуррама; и сколько бы ни шёл, путь впереди будет велик, и много будет того, чего ещё не видел. На дереве листьев столько, что не счесть никому, и каждый листок — сам по себе; а ведь дерево — одно целое, как человек со своими членами. Акуррама видят и глаза, и душа; и кто из людей видит больше, тот и знает Акуррама лучше, тот и мудрее. Но и мудрейший не знает всего, — ведь Акуррам велик, и мир в нём — что капля в океане. И сама Мудрость подобна океану: в него приходят капли, и им нет числа, а океану — пределов. Жизнь коротка; но и она — только капля в океане. А Мудрость не имеет предела потому, что океан Мудрости — это океан Жизни, и в нём капли слиты в одно. Кто живёт как капля, тот сам у себя отнимает жизнь, а кто живёт как океан, тот живёт вечно. Кто видит Акуррама, тот и живёт по-настоящему, — ведь он сам тогда — океан Жизни и Мудрости. Если бы я жил как капля, я умер бы, не успев пропеть и одного слова. И хотя я — океан, не все его капли мне ведомы. Ребёнок есть человек, и он имеет всё, что надлежит иметь человеку; но он растёт, и познаёт себя, и ум его зреет и наливается мудростью, как плод — соком. Так и я; так и каждый из вас, люди. Каждый человек есть Акуррам; но каждый есть ребёнок, незрелый плод. Каждый познаёт Акуррама; а ведь так он познаёт себя, ибо он — Акуррам. Воскрешающий видит больше и знает больше, чем я; он — плод более зрелый, чем я. Он научил меня видеть Акуррама; без него во мне было бы столько сока, сколько в камне. Мало во мне Мудрости: одна лишь капля. Капля мала; и я изливаю через песню то, что имею. Пейте, люди: через свою песню я изливаю себя. Пейте: моё питьё чисто. Воскрешающий — мудрец; о, он мудрее ста мудрецов! Мой ум принимает его слова в себя, как тело принимает пищу. Для ума уши — это рот, а мудрые слова — пища. Воскрешающий мудр, и его слова мудры; иное из того, что он сказал мне, я могу повторить, а иное — нет. Он сказал мне, что каждый человек познаёт Акуррама, даже если и не знает, что это — Акуррам. Но такой подобен слепому и глухому, который может лишь ощупывать то, что близко от него. О, как мало он узнает; даже свою мать он не увидит, не узнает хорошо, и даже себя. И он не различит добрый плод и ядовитый, и не убежит от змеи, и не распознает обмана. О, как мало он узнает; и ему грозит умереть, вовсе ничего не узнав. А кто знает, что всё — это Акуррам, тот зряч и имеет слух; у такого и душа зряча. Он видит, куда ему идти, и глаза его видят мир; и он слышит песню мира и слышит мудрые слова. Плод не созреет, если завязь сунуть в горшок и замазать его глиной, — а человек, не видящий Акуррама, подобен завязи в глухом горшке. Кто увидел Акуррама, тот вкусил первую каплю Мудрости. Для человека это — что солнце для плода: он созреет и станет ароматен и сладок, и будет питать других. Вот чего я хочу для вас, люди: я хочу, чтобы вы были зрячи. Хочу показать вам Акуррама, чтобы вы излечились от слепоты, которая для вас подобна смерти. О нём я и пою. Может быть, моя песня через ваши уши доберётся до ваших душ, и они прозреют; и тогда вы увидите, что мир — это Акуррам, и вы — это Акуррам. О люди, я пою для вас; пою об Акурраме, и о вас, и о себе пою. Хочу, чтобы вы знали, люди; чтобы были зрячи. Вот история, которую я слышал. Некий человек ушёл в лес и стал отшельником; он жил в лесу, далеко от своей деревни, и не хотел вернуться. Но пришло время, когда он затосковал по людям; тогда он вернулся в свою деревню, — а вернувшись и увидев людей, плакал от радости. Я подобен ему; да, хотя и не живу в лесу. Смотрю вокруг — и вижу слепцов, больных смертью. Вы смотрите друг на друга — и не видите друг друга, не знаете; и на Акуррама вы смотрите — и не видите его, не знаете. А мне больно, когда я смотрю на вас, — ведь я знаю, каковы вы. Я живу среди вас, — а кажется, что стою в костре: больно, — и душе, и уму, и телу больно. Не знаю ни мига без боли; моя душа седа. Я оплакивал вас, как мертвых: и днём, и ночью, и вкушая пищу, — и она была горька для меня. Я просил Воскрешающего излечить вас от смерти; а он сказал, что вы не услышите его. Тогда я захотел сложить для вас песню, потому что вы любите песни. И Воскрешающий помог мне советом; в моей песне много его слов. Я пою для вас, люди; я смог сложить песню. Она и для меня — как прохладная влага в зной, от которого сгорает кожа. О люди, может быть, вы поймёте мою песню. Может быть, поймёт один, или двое, или трое, или больше, — и моя боль станет хотя бы немного меньше. Вы знаете свои беды, — а худшей из бед не знаете, хотя она — в вас. От разных бед вы мучаетесь: их не перечесть. Я видел человека, который плакал над умершим ребёнком, и человека, горевавшего по издохшей собаке. Видел человека, горевавшего потому, что он потерял руку, и другого, который горевал об утраченном богатстве. Видел женщину, горевавшую оттого, что у неё не было молока, и человека, горестно сетовавшего о своей чрезмерной тучности. Видел ребёнка, плакавшего от ушиба, и старика, горевавшего потому, что совсем ослеп. Много горя я видел своими глазами; если бы петь обо всём этом, то вышла бы песня втрое длиннее этой. Но нигде не видел я человека, который горевал бы над худшей из бед, — над тем, что он мёртв заживо. А я знаю, что вы мертвы, и горюю над этим; о люди, я жив, — но все ваши смерти — во мне. Я не избавлюсь от них, даже если уйду жить в лес или проткну себе глаза и уши, чтобы не видеть и не слышать вас. Может быть, я излечу кого-нибудь из вас; может быть, излечу. Хочу показать вам Акуррама; а когда увидите душой, тогда сможете и узнать его. Он — в моей песне; если увидите его в ней, то увидите его и вокруг себя, и в себе. О люди, не думайте, что я называю вас мертвецами потому, что презираю. Если бы я презирал вас, я бы молчал; я смеялся бы тогда над вашими горестями, — а я плачу. Я люблю вас, люди, — потому и говорю вам правду. Я видел, как некоторые из вас обижали скудоумного и смеялись; и они не могли дать ему ум. А моя песня может избавить вас от смерти; я хочу вам добра. Не боюсь ничего, — ни побоев, ни смерти: ведь Жизнь стоит того. В моей песне — Жизнь; я хочу дать её вам. Жизнь — самое драгоценное, что я имею; и в моей песне её столько, что хватит всем: примите же её, не отвергайте.

ЭНОН XVII

Я сложил песню; я сложил песню о великом. Моё горло не разорвалось, — ведь добрая песня не несёт смерти ни тому, кто поёт, ни тем, кто слушает. Прежде никто здесь не пел таких песен; много есть песен, — но никто не пел об Акурраме. О Акуррам, я сложил песню о тебе. В ней не восхваляю тебя, — ведь тебе не нужны восхваления. Я не восхваляю тебя, а говорю правду о тебе, — а она выше самых изощрённых восхвалений. Кто мог бы сказать о величии большем, чем твоё величие? Всё величайшее и лучшее и так в тебе: ничего не осталось для восхвалений. Я говорю правду о тебе: если она и похожа на восхваления, то потому, что хороша. О том, что хорошо, и говорить нужно, что оно хорошо; а кто устыдится того, что такие слова похожи на восхваления, тому останется только лгать или молчать. Я пою о тебе, Акуррам, — и пою правду. И ты сам поёшь моим горлом, — а иначе я не смог бы петь. Океан поёт в капле: великое чудо! О Акуррам, всё доброе, что есть во мне, — это доброе, которое в тебе. Если бы ты не хотел излечить людей от смерти, то где бы тогда я взял это хотение? Если бы ты не желал сказать правду, то разве я смог бы сложить правдивую песню? Если бы в тебе не было храбрости, то разве осмелился бы я её спеть? Если бы ты не породил меня, то меня и самого не было бы. Если бы ты не породил Воскрешающего, я бы не узнал тебя, и был бы мертвецом. Всё есть ты, Акуррам: я знаю это и радуюсь. О Воскрешающий, ты излечил меня от смерти. Ты показал мне Акуррама, — и поэтому я живу; о, как я благодарен тебе! Если бы я мог отдать тебе свои глаза — я бы отдал; если бы я мог отдать тебе своё дыхание — я бы отдал. Если бы моя благодарность была водой, она залила бы весь мир, и затопила бы горы и небо, — и рыбы, верша свой путь, проплывали бы над звёздами. Ты мудр, и в моей песне много твоих слов; и хотя ты не мог петь для людей, — ты всё же поёшь. Ты излечил меня от смерти; и если я излечу кого-нибудь, то это ты его излечишь. Я — что твоё дитя: ведь ты дал мне жизнь; и если я излечу кого-нибудь, то это будет твой род. Ты оплодотворяешь душу словом: о, это — чудо! Люди тебя не знают, — а ты заботишься об их жизни, и ничего не хочешь взамен. Ты мудр, добр и силён; да, это правда. Я почитаю тебя так, что был бы рад быть хлебом, который ты ешь. Я пою свою песню; как хорошо, что я живу и могу петь! Петь об Акурраме, — вот великое счастье: в сравнении с этим счастьем участь владыки всего мира — всё равно, что участь пунги. Я знаю страдание; но моё счастье больше всех страданий мира. О родители, вы родили меня, и я дожил до счастья. О, как я благодарен вам за это! Вы — во мне: ведь моя плоть — это ваша плоть. Это и ваше горло поёт мою песню; и моё счастье — это и ваше счастье. Если бы я делал что-нибудь дурное, злое, этим я оскорбил бы вас: ведь вы — во мне; а я буду делать только доброе, чтобы у вас во мне была добрая жизнь. Только этот дар я могу поднести вам в благодарность: но на него я не буду скуп. Если я излечу кого-нибудь от смерти, то это будет и ваше дело. О люди, я пою для вас. Слушайте мою песню, люди. Мало есть песен, говорящих одну только правду, без малейшей лжи: а моя песня такова. Она такова, и я пою её вам; я даю вам лучшее, что имею. И я через песню даю вам себя: ведь я — в ней. В ней и моя радость, и моя храбрость, и моя сила, и моя жизнь, и мой ум, и моя душа; а моё тело поёт её. Через свою песню я дарую вам Акуррама: а лучшего дара нет. Я не богаче вас, люди, — а могу дать вам лучший из даров мира. Разве я знал, что смогу дать вам такой дар; разве я знал раньше? Вот — чудо: кто не имеет ничего, тот даёт другим богатейший из даров. Моя песня такова: ведь она — об Акурраме. Если бы все капли в океане превратились в сияющие камни, то это богатство не стоило бы и одного слова моей песни. Она — для вас, люди; она — для вас. Акуррам любит вас; и он хочет, чтобы вы могли жить, — поэтому я и могу петь. Он сам через меня поёт для вас; я — горло, которым он поёт для вас. Он дал вам жизнь, и душу, и ум, и тело, — а вы этого не увидели. А кто не видит и не знает пищи, тот и насытиться не сможет, и не сможет жить. Акуррам поёт для вас, чтобы вы видели и жили. Моя песня — это его песня; да, это так, — ведь иначе я и сам бы её не знал. Откуда бы мне знать об Акурраме, если бы сам Акуррам в Воскрешающем и во мне не знал себя? Тогда я не знал бы ни себя, ни вас, люди, и не знал бы желания петь для вас. А если бы я не хотел петь для вас, то для чего мне тогда жить? Зачем бы мне тогда быть человеком? Тогда пусть бы я был камнем, или пиявкой, или хвостом слона. Но тогда и камень был бы лучше меня, и я был бы против слоновьего хвоста что пунга против Гунны. Слушайте, люди: я пою для вас, и всё поёт для вас. Небо поёт, и солнце, и земля, и воды, и ветер, и деревья, и камни, и звери, и огонь. Всё поёт о Жизни; о люди, всё поёт о Жизни! Это Жизнь поёт о Жизни. Сменяются день и ночь, люди стареют и умирают, а другие рождаются, камни раскалываются, деревья засыхают, и город Нум’ана уже не велик, — а Жизнь остаётся. Кто её знает, тот не умрёт никогда, а кто не знает, тот и при жизни мёртв. О люди, всё в мире делается ради Жизни. Акуррам породил всё ради Жизни; и сам он есть Жизнь. И он порождён ради Жизни: сама Жизнь породила его. О люди, у вас есть предания о смерти, утверждающие, что человек может видеть её воочию; а преданий о том, что человек может воочию видеть Жизнь, у вас нет. Смерть для вас — как пища, а Жизнь — как солнце ночью, когда его не видно; вы мертвы потому, что не знаете в себе Жизни. Весь мир оплакивает вас, — ведь вы для него — это он сам. Так человек оплакивает свои больные или увечные члены; так мать оплакивает своё скудоумное дитя, которое даже её узнать не может. О люди, Акуррам страдает от вас; и сама Жизнь скорбит об этом. А о том, сколько у вас бед и мучений, поющий пел бы с младенчества до старости, — и всего бы не спел. Если спросить человека, как он живёт, то он о радостях расскажет на один палец, а о бедах — на девять. А я пою для вас, потому что хочу, чтобы вы не страдали, и чтобы мир не страдал. В моей песне нет лжи, и бахвальства нет. Всё в ней правда, каждое слово: потому она есть Жизнь. Она может излечить от смерти; о люди, примите её! Я и сам дивлюсь своей песне: о, какую песню я сложил! Я мал, — а сложил песню о великом; да, ведь в капле — океан. Я сложил песню; сложил её и записал на дереве. Моё горло не разорвалось; а моя радость подобна небу: куда ни пойди, — оно везде. Вот песня об Акурраме. Хотя бы и не я её пел, а кто-нибудь другой, — всё равно её поёт Акуррам, и она — для вас, люди. Нет лучшего, о чём можно петь, и нет лучшего дела для песни. Моя песня — для вас, люди: примите её!

дубль

Новые материалы

КАМЕНЬ

ЖИЗНЬ

ПЕСНЯ РОХАМИ

ГИМН

Еще статьи...