Двенадцать дураков

ПРОЛОГ

Да будет здрав и счастлив тот,
Кто эту книжицу прочтёт.
О чём она — сколь можно кратко
Уведомляю для порядка.
В теченье множества веков
Нам жизни нет от дураков.
Я не последний и не первый,
Кому они терзают нервы:
Тебе, ему, и там, и тут
Они покоя не дают.
Клещи и вши на теле мира,
Они во все суются дыры,
И норовят ещё притом
Равняться глупостью с умом.
Не раз писатели в запале
Их галереи составляли;
В дуракоописаний ряд
Внесу и свой посильный вклад.
Из сонма дураков, пожалуй,
Остановлюсь на части малой;
Я отберу со тщаньем тех,
Кто для меня гнуснее всех.
Простыми этими стихами
Продолжу битву с дураками,
Идущую, за веком век,
С тех пор, как дышит человек.
Об этом книжица и будет.
Кто за неё меня осудит —
Окажется порукой в том,
Что цель я поразил стихом.



ПЕРВЫЙ ДУРАК

По мне, дурак из первых — тот,
Кто об Отчизне глотку рвёт.
Маэстро, туш! Встречаем! Вот он, —
Себя считает патриотом,
Кричит: «Родимая страна!
На свете только ты одна
Воспетой быть имеешь право,
Святая, гордая держава!».
За дифирамбом дифирамб
Поёт высокомерный раб.
И небеса её лучисты,
И реки быстрые искристы,
Везде приволье и простор,
И горы выше прочих гор.
Коль нету гор — его забота
Воспеть овраги и болота.
Хлеба — сам-сто, в лугах цветы
Невыразимой красоты,
Скотина никогда не чахнет,
Дерьмо — и то приятно пахнет.
Людей же делит сей дурак
На «не земляк» и на «земляк».
В его стране народ особый:
Сравниться с ним — поди попробуй!
Кого к примеру ни возьмёшь —
Любой со всех сторон хорош:
Красив, умён и благороден,
В герои хоть сегодня годен,
С душой великой и святой, —
У прочих наций нет такой!
А кто подлец, глупец, уродец, —
Тот, не иначе, инородец.
Корячится и так, и сяк…
Ну, что с него возьмешь? Дурак…
Его страна других не краше, —
А может, и поплоше даже.
В других не ниже пики гор,
Не меньше чистота озёр,
И небо синее прекрасно,
И солнце светит так же ясно.
Такой же, как везде, народ:
Один — герой, другой — урод,
Есть наглецы и хулиганы,
Лжецы, пройдохи и болваны.
Что ж до величия души,
То все народы хороши:
У всех в душе и свет, и сила.
Природа равно одарила
Своих детей. Что это так,
Не понимает лишь дурак.
Да дураку и горя мало:
Разинув шире поддувало,
Городит дичь и порет чушь, —
Властям угодную к тому ж.
Такой дурак — дурак с секретом:
Он глуп — но и умён при этом.
С верхов такие дураки
Имеют жирные куски,
Служа, как хитрые собачки,
Чтоб получить свои подачки.
И это всё? Конечно, нет.
Там есть ещё другой секрет.
За кость мясную служат всё же
Кого оценят подороже.
А толпы прочих дураков, —
И молодых, и стариков,
Богатых, бедных и бездомных,
И образованных, и тёмных,
Все эти тысячи ослов
Ста возрастов и двух полов?
Тот от родной державы млеет;
Другому город сердце греет,
В котором он увидел свет:
Под небом лучше места нет!
А тот деревню, где родился,
Так вознести приноровился,
Что рай в сравненье с ней — кабак.
Иль он слепец, иль он дурак…
И улицу, и дом, бывает,
Дурак до хрипа воспевает.
Я не на тех помои лью,
Кто любит родину свою;
Её любить — вполне нормально.
Но кто бездумно и нахально
Свой город вознести готов
Превыше прочих городов,
Как будто в них живут не люди,
Кто утверждать серьёзно будет,
Что лучше прочих — та страна,
Где жизнь ему была дана,
Кто разглагольствует со вкусом,
Что прочие народы — мусор,
Такого б окунуть слегка
Башкою в дырку нужника.
А впрочем, чести много слишком
Таким бессовестным пустышкам.
Секретец их любви к стране
Давным-давно понятен мне:
Он прост, как гнутая монета.
Им до страны и дела нету, —
Хотя любовь известна им:
Любовь к себе. К себе самим.
О да: они безумно любят,
И о любви прилюдно трубят.
Родись такой в глухой дыре, —
Да хоть в собачьей конуре, —
В сравненье с этой конурою
Он назовёт весь мир дырою.
Так все места, где нет его,
Не стоят вовсе ничего.
Своей персоной украшая
Лицо и жизнь родного края,
Он верит, что краям чужим
Вовеки не сравниться с ним.
Какие там ещё красоты,
Какие города, народы?
Ведь он-то сам родился здесь!
Что это, ежели не спесь?
Да: в их Отчизны воспеванье
Основа — самолюбованье.
Дурак кричит: «Страна моя!», —
А эхо вторит: «Я… Я… Я…».
Себя записывать в святыни —
Вот степень высшая гордыни.
Таким родимая страна
В особом качестве нужна:
В неё рядятся, как в одежды,
Самовлюблённые невежды.
Под этой маскою, к тому ж,
Удобно прятать язвы душ.
Для всякой сволочи, которой
Сидеть бы за решёткой впору,
Патриотизм — прекрасный ход,
Чтоб оболванивать народ.
Мерзавцы, подлецы и воры,
Пускаясь в эти разговоры,
Орудуют крючками слов
И ловят, ловят дураков.
А те и верить не желают,
Что их бесстыдно надувают:
«Не может быть мерзавцем тот,
Кто Родине хвалы поёт!».

Дурак волшебнику подобен,
Поскольку превратить способен
Движеньем языка одним
Благоуханье в смрадный дым.
Такой пройдёт с колодцем рядом,
Глядишь — колодец полон ядом;
Перо писателя при нём
Зловещим станет кистенём;
На шее девичьей монисто
Удавкой обернётся быстро;
Ну, а любовь к родной земле
Попоной станет на осле.
Глупцы орудуют проворно
Своей дубинкой чудотворной;
И остаётся уповать,
Что им до солнца не достать.



ВТОРОЙ ДУРАК

С одним разобрались. Итак,
Его кузен, — второй дурак.
Он глуп, как маленький ребёнок,
Едва отставший от пелёнок.
А впрочем, я, ей-ей, грешу,
Уподобляя малышу
Тех, кто давно не в колыбели,
Но в сказки верит и доселе.
Ведут под нож — идёт под нож…
В любой отаре ты найдёшь
Скотинку смирную такую.
Я объясню, о чём толкую.
Когда стране который год
Подводит с голоду живот,
В парламент поналезли твари,
Наевшие на этом хари,
А выше всех сычом сидит
Первейший жулик и бандит,
Когда за истину карают
И неугодных убирают,
Когда, лишь стоит рот раскрыть,
Прикладом начинают бить, —
В такое время тьмы и боли
Лишь тот и может быть доволен,
Кого способности ума
Обременяют не весьма.
Такой за власть стоит горою, —
Хоть на самом штаны с дырою,
В карманах — пустота и тишь,
А в кладовой издохла мышь.
Он видит общие мученья
И не скрывает возмущенья, —
Но не народным горем. Он
Как раз обратным возмущён.
Кричит и кулаками машет,
Едва лишь только кто-то скажет,
Что до беды страну довёл
На трон взобравшийся козёл.
«Не смей ругать царя-надёжу!
Он человечный, он хороший.
В том, что чиновники творят,
Наш добрый царь не виноват.
Вокруг него мерзавцев туча;
Он — как цветок в навозной куче;
И он не знает ничего
О бедах царства своего.
Его министры осадили
И от людей отгородили;
И он уверен, что народ
В довольстве, в радости живёт.
Наш царь бандитами обманут,
Что из народа жилы тянут;
Они, они повинны в том,
Что мы как нищие живём!
Они воруют и жируют,
В особняках своих пируют,
У них в Швейцариях счета, —
Отсюда наша нищета.
Когда бы царь о том проведал,
То он бы им пощады не дал:
По казематам сей же час!
Ведь он заботится о нас».
Услышишь это — и опешишь,
Стоишь столбом, в затылке чешешь.
Как эти речи понимать?..
Вот так дурак, бодлива мать!
Такому правды не докажешь, —
Скорей костьми на месте ляжешь.
Что объяснишь ему, и как,
Когда перед тобой дурак?
Такого гнут в дугу, ломают,
Калечат, душу вынимают,
Морозят, голодом казнят, —
А добрый царь не виноват!
…Года, века текут и мчатся, —
Дурак не думает меняться.
И коль однажды речь зайдёт,
Чем подпереть небесный свод,
То глупость можно будет смело
Употребить на это дело:
Как ни ищи и ни крути,
Столпа прочнее не найти.
Опричь того ещё бывает,
Что даже дурень понимает,
Насколько власть нехороша, —
Да только толку ни шиша.
На возмущенье и укоры
Он даст ответ простой и скорый:
В пример немедля приведёт
Того, кто хуже нас живёт.
Трясётся весь, глазёнки пучит,
Руками и ногами сучит,
Стараясь доводы привесть,
Что где-то место хуже есть.
И он того не понимает,
Что это дела не меняет:
Ведь если худо где-то там,
Сие отнюдь не в пользу нам.
Плохое это утешенье —
Чужое горе и мученье.
Иль голод где-нибудь в Перу
Насытит нашу детвору?
Боюсь, что так и не сумею
Постичь Истории затею:
Зачем она, как из мешков,
На землю сыплет дураков?
Вовек такого не бывало,
Чтоб пустота ростки давала;
Но как, скажите мне, тогда
Родятся дурни, господа?
Они сидят в своих каморках,
Как псы покорные на сворках,
Поджавши уши и хвосты;
Сердца мертвы, глаза пусты.
Зачем они живут на свете,
Не знают бедолаги эти;
Сидят, уставившись во мрак,
И лижут бьющий их кулак.
Вот на таких глупцах несчастных
И крепнет мощь мерзавцев властных,
Привыкших с тронной высоты
Пинать покорные зады.
И хоть бы кто из дурней этих
На миг задумался о детях:
Что будет с ними, коль страна
Уже сейчас разорена?
Дурак от умного отличен
Ещё и тем, что не привычен,
Стремясь продвинуться вперёд,
Соображать, куда идёт.
Свой скудный скарб взвалив на спину,
Он лезет в самую трясину, —
И лишь тогда беду поймёт,
Когда вода польётся в рот.
Почти не жалко идиота:
Орлу — полёт, ему — болото.
Коль пропадать, так только раз.
Но… те, кто будет после нас?..
Народ глупцов, слепой и нищий,
Оставит детям пепелище,
Добычу для чужих людей:
Приди, застройся и владей.

Довольно. Подведу итоги.
По мне и тать с большой дороги
Всё ж симпатичнее его, —
Второго дурня моего.



ТРЕТИЙ ДУРАК

Дурак очередной хорош:
Глупцов подобных не найдёшь,
Хоть сотню лет броди по свету.
Как описать фигуру эту,
Пером бумаги не порвав?
Наверно, дьявол был бы прав,
Когда б такими дураками
Топил бы печку, как дровами.
Мой третий благовонья жжёт,
Читает карму, как блокнот,
О воздаянье рассуждает,
Всё о загробном мире знает;
Христос, шаманы иль Тибет —
Ему о том печали нет:
Он их смешал в такое блюдо,
Что подавился бы Иуда.
Сперва он мантры пропоёт,
Потом молиться в храм идёт,
А вечером спешит явиться
К очередному ясновидцу,
Чтоб тайну страшную узнать:
Как можно задницей дышать.
Столкнёшься с ним — глаза закатит,
Тебя за пуговку ухватит,
И начинает: «Старина!
Твоя энергия черна,
И аура пробита, чую.
Давай бесплатно поврачую?
Отвергни мясо, соль не ешь,
Мочи водой холодной плешь,
В обед и ночью медитируй,
С утра окуривай квартиру,
Твори добро, режим блюди,
Всегда на исповедь ходи,
Употребляй иглолеченье, —
И скоро выйдет облегченье.
А это что на лбу? Фингал?
Случайно с лестницы упал?
То не случайность, знаю точно.
Задумайся о карме срочно!
Ты перед кем-то согрешил,
Когда в ином обличье жил;
Кому-то по лбу дал когда-то, —
И вот тебе за то расплата.
А новость свежую слыхал?
Письмо из Шамбалы прислал
Христос-Майтрейя-Джа-Юпитер.
Он пишет, что затопит Питер,
А в год Оранжевой Козы
Нью-Йорк уйдёт на дно Янцзы.
Ты приходи на встречи наши
Узнать про Хроники Акаши,
И после, на грядущий сон,
Послушать кедров русских звон».
Смешно, и грустно, и обидно,
И за людскую дурость стыдно.
На свете разных вер — не счесть;
На вкус любой, как будто, есть.
А он, томим познанья жаждой,
Берёт по ниточке от каждой,
И сам себе плетёт узор, —
Несчастный шут, духовный вор.
Доныне, ныне и отныне
Тому причиною — гордыня.
Ему подобных в мире нет;
Он сам себе авторитет.
Пророки, мудрецы и боги,
И все духовные дороги, —
Всё это глупость и пустяк:
Ведь он-то знает, что и как!
Он ясно правду ощущает,
И зёрна правды выбирает
Из всех религий и доктрин.
Он безошибочен один!
Он Истину собою мерит,
И только этой мерке верит.
Любую чушь и глупость он
Возводит в Бытия закон,
Коль эта чушь ему по нраву.
Такую в точности отраву
Получит повар-идиот,
Когда в один котёл сольёт
Напитки все, что есть на свете, —
Народов разных и столетий.
Отведать хочется? Рискни.
Но после лишь себя вини.
Дурак в одно соединяет
То, что друг друга отрицает, —
Притом не понимая сам,
Какой он создаёт бедлам.
Здесь Мухаммад, Христос и Будда,
Наука здесь и вера в чудо,
Здесь рай и ад, метемпсихоз,
Ормузд, Орфей и Дед-Мороз.
Недолго умному свихнуться,
Сюда решившись окунуться.
И только дурню — ничего:
Привычно это для него.
Он в правоте своей уверен, —
И в то же время лицемерен.
Кричит: «По каждому пути
Ты можешь к Истине идти!
Любую выбери дорогу —
И попадёшь в чертоги к Богу.
В Валгаллу ли, в нирвану, в рай, —
В любую сторону ступай:
Ведь все ученья правы равно».
Всё это было бы забавно,
Когда бы умный так шутил.
Дурак же из последних сил
С тобой об этом спорить станет.
А в заключение помянет
Тех, кто отбросил бред и муть
И предпочёл конкретный путь,
Считая прочие ошибкой.
С высокомерною улыбкой
Дурак посетует о них, —
Таких предвзятых и слепых.
Его бы ухватить за ноги,
Да растянуть на две дороги:
Тащить на запад и восток,
Пока не треснет между ног.
Он языком трясёт умело, —
Но что доказывает дело?
Идя в две разных стороны,
Не сохранишь свои штаны.
И это объяснять болвану
Я мог бы взяться разве спьяну;
Я лучше крысе иль ежу
О чём толковом расскажу.
Сей дурень доводам не внемлет.
А сам, замолкнув, перст подъемлет
И, чуть послушав, говорит:
«Ты слышал: дерево скрипит?
Ты слышал: каркнула ворона?
Сие есть знак, определённо,
Моей бесспорной правоты».
Да провались в болото ты!
Природе дела нет другого,
Как опекать осла такого,
Ему поддакивать и льстить…

Я б сам сказал: «Не может быть!»,
Когда бы описанье это
Попалось мне случайно где-то.
Но я, к несчастью, видел их, —
Болванов в точности таких;
Глядел в глаза, и речи слушал, —
Хоть выворачивало душу.
Теперь же прячусь и бегу:
Увольте, больше не могу!
Клопов и вшей, и гнус летучий,
И заросли крапивы жгучей
Я предпочесть стократ готов
Беседам этих дураков.



ЧЕТВЁРТЫЙ ДУРАК

Где силы и терпенья взять
Очередного описать?
Писать стихи совсем не сложно:
Сказать и так, и этак можно;
Поймавши рифмы на лету,
Подставить эту или ту;
Тон и рассказчика манеру
Привесть в гармонию к размеру, —
И споро действовать пером,
Стежок бросая за стежком
На белый холст. За словом слово —
И получается обнова.
Но сколько я душевных сил
В своё писание вложил!
И сам, своими же словами,
Как будто острыми когтями,
До крови сердце раздирал,
Царапал ум и нервы рвал.
Писать о дураках несладко:
Так на душе темно и гадко,
Что мнится склеп иль каземат;
И нервы скрипкою кричат.
Пока поэму одолею,
Наверно, вовсе поседею
От этих самых дураков.
Но что ж поделать… Я готов.
Итак, четвёртый. Эта рожа
На золотой ларец похожа:
Вовсю сияет и блестит;
Заглянешь внутрь — гнильём набит.
Он говорит, что в Бога верит, —
И беспардонно лицемерит.
Сказать вернее — ни на грош
Ты в этом правды не найдёшь.
Он никаких молитв не знает,
Священной книги не читает,
И не подозревает сам,
О чём же говорится там.
Иконы вешает на стену,
Стремясь себе набавить цену;
Но положить на них поклон
Нисколько не желает он.
Раз в год придя в жилище Бога
(Два — это реже, это много),
От скуки мается, сопит,
Сбежать быстрее норовит.
Он не имеет представленья,
В чём самый смысл богослуженья;
Он даже крестится не так…
Зачем же ты пришёл, дурак?
Час отстоял, из церкви вышел
(А вид — как будто в битве выжил), —
И сразу совесть на замок.
Какой там храм, какой там Бог?!
Он лжёт и лицемерит: это —
Его разменная монета.
Как плюнуть — подлость совершить;
Что делать: надо как-то жить!
Кому-то не подставит ножку —
Считает это за оплошку;
Не оклевещет за спиной —
И ночь не спит, и сам не свой.
Ему украсть — святое дело;
Он это делает умело.
А кто не лжёт и не крадёт,
Тот, не иначе, идиот.
Прелюбодейство, ругань, свара,
Услады пьяного угара,
Пренебрежение к другим, —
Вот тот Завет, что движет им.
Открой заветную страницу,
Прочти ему Десятерицу, —
И у меня сомнений нет,
Что ты услышишь смех в ответ.
«Коль жить по этим пунктам станешь,
То ноги запросто протянешь.
Они — для слабых и тупых.
Да, к слову, кто и помнит их?
У жизни жёсткие законы;
И эти ветхие каноны —
Какой-то странный анекдот,
Навроде отступивших вод,
Иль солнца, что застыло в небе,
Иль байки о Христовом хлебе».
И без смущенья этот свин
Твердит, что он христианин!
Ты устыдить его попробуй, —
Мгновенно так и брызнет злобой:
«Как надо жить, я знаю сам.
Уйди, нето по морде дам!
Ты сам-то кто такой, скотина,
Чтоб поучать христианина?!
Что машешь книжкой предо мной?
Закрой её и рот закрой!
Достали эти грамотеи…
Ты что же, сам меня святее?
Ишь, взял привычку, паразит!
Господь мои грехи простит.
Поступки, храмы и заветы, —
Совсем не основное это.
Душою верую! Она
Под крышку Господом полна.
Когда в душе лампада тлеет,
Ничто значенья не имеет.
Что Богу до грехов моих?
Ведь вера перекроит их!
Пускай боятся иноверцы.
А я грешу, — да с Богом в сердце.
Ну, если очень нагрешу, —
К попу на исповедь схожу.
Такая у него работа, —
Нам рая открывать ворота.
А ты о совести кричишь…
Меня учить задумал? Шиш!».
Сей дурень, словно бы бронёю,
Прикрыт цитатою одною, —
Что никого нельзя судить,
Чтоб после под судом не быть.
Сыскать защиту лучше — сложно.
Живи как скот, греши безбожно, —
А кто тебя осудит, тот
Прямой дорогой в ад пойдёт.
Воруй и лги, распутствуй, пьянствуй,
Как можешь, так и окаянствуй;
Пускай посмеет кто-нибудь
Тебя хоть словом упрекнуть!
Греху такому нет прощенья!
Христианин! Бери каменья!
Тот, кто пороки осудил,
Плевки и камни заслужил.
Такие злые дуралеи
Торгуют совестью своею.
В вещах подобных зная толк,
Они дают бесстыдство в долг:
Чужой не осуждают гнили,
Чтоб их самих не осудили.
Известный принцип: баш на баш.
Коль ты другим возможность дашь
Не прятать глаз, тебя завидя, —
Тебе такое ж право выйдет.
Как дважды два известно им,
Что жизнь — одна, а стыд — не дым.
А Бог?.. Он добрый. Всё простится.
Лишь только стоит причаститься,
Взять отпущение грехов, —
И ты опять грешить готов.
В свою неуязвимость веря,
Такой дурак опасней зверя.
И верно: что ж не согрешить,
Когда позор нетрудно смыть?
Такое лёгкое прощенье —
Прямое скверне попущенье;
И это всё в конце-концов
Плодит мерзавцев и глупцов.
Дурак, к великому несчастью,
Волшебной обладает властью:
Он в руки красоту берёт —
И из неё готов урод.
Тут инстинктивная сноровка;
Он под себя подгонит ловко
Само Христа ученье, — так,
Как брюки, плащ или пиджак.
Отрежет где-то, где-то вставит,
Изменит цвет, фасон подправит…

Увы, неисправим дурак:
Его не перешьёшь никак…



ПЯТЫЙ ДУРАК

Вот пятый дурень. Верно, тут
Меня не многие поймут.
«Ну, — скажут — он и постарался:
Уже до родичей добрался.
Как видно, в мире для него
Святого нету ничего.
Вот он сидит и жало точит,
Ужалить побольнее хочет.
Не дорога ему семья…
У-у-у, подколодная змея!».
Коню — овёс, медведке — репа,
Голодному — краюха хлеба,
Медведю — мёд, параше — зад,
Мне — возмущенья жгучий яд.
В кого я удался, не знаю, —
Но с детства ложь не принимаю.
И у меня поныне так:
Когда передо мной дурак, —
Будь он родня, будь кто угодно, —
Я говорю ему свободно,
Что он дурак. А дальше — лай,
Хоть пробкой уши затыкай.
Земля-страдалица немало
Таких болванов воспитала,
Которым родственная связь
Как ишаку морковь далась.
Родство — для тупости оправа;
Оно даёт на хамство право;
Оно — прощение для зла,
Почёт для волка и козла.
Бывает родич самым разным:
С лица приятным, безобразным,
Учтивым, грубым, пьяным в дым
И трезвым, как стекло; любым.
И мыслю я, что он обычен,
Ничем от прочих не отличен, —
Тех, что по улице любой
Текут безликою толпой.
Когда стороннего кого-то
Его потребность иль забота
Принудит в двери постучать —
Хозяин может накричать,
Иль вовсе выйти отказаться, —
Мол, занят я, и неча шляться!
Но будет всё наоборот,
Коль родич в тот же дом войдёт.
Его всегда с почётом примут,
Как друга лучшего обнимут,
Уделят время, не скупясь, —
Обидеть родича боясь.
Я ж не признаю даже вора
Наглей такого визитёра;
Вор взял бумагу иль металл, —
А родич твой тебя украл.
Вот он к твоей подходит двери,
Всецело будучи уверен
В том, что тебе его приход
Большую радость принесёт.
Ты отдыхаешь или занят —
Об этом он гадать не станет:
Дела немедленно бросай
И живо гостя привечай.
Но люди вежливые, вроде,
Предупреждают о приходе?
То — посторонние. А он
Особым правом наделён:
Он — родич. Это, скажем прямо,
Облагораживает хама.
Будь он подлец, будь он дурак,
Будь он противен, как червяк,
Неси он вздор, любую гадость, —
Изображай усердно радость,
Хотя душа твоя кричит:
«Когда ж ты сгинешь, паразит?».
А попроси уйти учтиво —
Он посинеет, точно слива,
Подскочит жабой, и — кричать:
«Посмел ты родича прогнать?!
Обиды так я не оставлю:
Тебя как выродка ославлю
По всей семье, по всей родне.
Ещё ты вспомнишь обо мне!».
Дурак обидевшийся злобен
И горло перегрызть способен;
И ты его чурайся так,
Как стаи бешеных собак.
Любить родню — совсем неплохо…
Когда бы не было подвоха:
Коль свято родичей любить,
То надо совесть позабыть.
Когда в чужом откроешь вора,
Бандита или сутенёра,
Иль просто пьяного скота, —
Твоя реакция проста:
Гадливо морщишься, плюёшься,
Изобличить злодея рвёшься,
Кричишь: «Под суд его! Под суд!».
Ты справедлив, конечно, тут.
Какие могут быть вопросы?
В помойку грязные отбросы!
Но если этот мерзкий гад
Тебе племянник или брат,
Ты тотчас мнение изменишь,
И по иной шкале оценишь
Его преступные дела.
И станет чернота бела,
Запахнет падаль розой живо,
А зло окажется красиво.
…«Эй, совесть!», — а тебе в ответ:
«Её сегодня дома нет»…
Когда ж (невиданное дело!)
Ты родича осудишь смело,
Не скажешь: «Оступился он,
И должен быть за то прощён»,
Но: «Отрубить десницу вору,
А пьяницу предать позору,
Бандит пускай в тюрьму идёт,
Лжецу зашить поганый рот», —
Немедля хуже вора станешь,
Все молнии к себе притянешь.
«Вот — люди скажут — озверел:
Племянника не пожалел,
На брата кару призывает,
Злодеем дядю называет!».
И больше эти дураки
Тебе не подадут руки,
И наперёд накажут детям
Не знаться с негодяем этим.
О глупость! Ты — кромешный мрак…

Я ж понимаю дело так:
Родство по крови — малость всё же.
Скоты роднёй богаты тоже:
Индюк, что бродит по двору,
Имеет брата и сестру;
Баран, что на ворота блеет, —
И тот родителей имеет;
Пёс знает сына своего;
А каждая из блох его
На всякой псине непременно
Имеет дядю иль кузена.
Но человек? Неужто он
Умом напрасно наделён?
Неужто он своей душою
Похож с собачьею блохою?
И не должно ль стоять родство
На чём-то большем у него?
Пускай умы людей братают;
Пусть души в души прорастают,
Отцов рождая и детей;
Пускай сердца роднят людей.
Родству такому нет предела:
Его не связывает тело,
Не ограничивает род,
Один язык, один народ.
Собою сонмы душ объемля,
Оно согреть способно Землю.
Оно — один великий храм.
…А плоть оставим дуракам.



ШЕСТОЙ ДУРАК

Дурак шестой. Падите ниц!
Средь моря человечьих лиц
Его я отличаю сразу
По дерзко блещущему глазу;
Улыбка подтвердит и шаг,
Что это — мой шестой дурак.
Поверьте мне: когда могли бы
Мы глупость распилить на глыбы,
Да их в Египет отвезти
И пирамиду возвести, —
У нас бы вышла пирамида
Неописуемого вида:
Подножье — сотни вёрст окрест,
А высотою с Эверест.
И эта разума могила
Собою б землю проломила,
И рухнула бы в ад, к чертям,
И всё передавила б там.
А мой шестой — я знаю твёрдо —
Сидел бы на верхушке гордо,
Имея место по уму:
Ведь дурни прочие ему,
Со всею дуростью своею,
Сгодятся разве что в лакеи.
Я расскажу сейчас, каков
Король державы дураков.
Он видом с умным схож на диво,
Серьёзен, говорит красиво, —
Есть вдохновение и слог…
Ну, прямо мудрости пророк!
Я знаю: умников немало
В ловушку эту попадало,
Как караси на червяка
Ловясь на речи дурака.
Наживка эта аппетитна,
Притом ещё вкусна и сытна.
Но… раз поешь — и с этих пор
Наступит умственный запор.
Так что же это за наживка, —
Та ядовитая фальшивка,
Которой дурень увлечён?
Свободу воспевает он.
(Настал момент остановиться
И простодушно удивиться:
«Ну, сей писака учудил:
Саму свободу заклеймил!».
Мне возразить покуда нечем,
И я на это так отвечу:
Не возмущайся, погоди, —
Зерно рассказа впереди)
Итак, свобода. Это слово,
Конечно, стоит дорогого.
Давай послушаем чуть-чуть:
Быть может, и уловим суть.
«Я — человек, венец Природы
И средоточие свободы.
Мне нет пределов и препон;
Моё желание — закон.
Мораль — она для тварей мелких;
Сии Природные поделки,
Имея разума на чих,
В стремленьях мелочных своих
По закоулкам жизни рыщут,
Законов Мирозданья ищут,
Мечтая о ярме раба…
Что за нелепая судьба!
Ну разве это не позорно —
Колени преклонять покорно,
Молиться принципам пустым
И выверять себя по ним?
На деле быть должно иначе.
Нам во владенье предназначен
Весь мир, — и, властвуя над ним,
Мы разрушаем и творим.
Мы — Бог, и никого над нами.
А значит, мы решаем сами
В величье подлинном своём,
Что будет злом, а что — добром.
Морально то, что нам по нраву.
По этому святому праву
Нам, людям, дан закон и власть.
А жить иначе — значит пасть».
…Владыка мира самовластный,
Дурак бездушный и опасный;
Ведь это — подлинная тьма,
Зараза сердца и ума.
Послушать, — самому охота
Изведать этого полёта
Быстрее ветра, выше звёзд…
Тут ясно всё, и вывод прост.
Природы движущая сила
Род человечий породила.
Её законы велики;
И могут только дураки,
Скопцы ума, рабы желанья,
Хулить основы Мирозданья,
На благо общее восстать
И презирать Природу-мать.
Такой дурак в обычной жизни —
Что ворон на кровавой тризне:
Куснуть, урвать, глаза пронзить,
Труп обглодать, живых добить.
Я тигру иль иному зверю
С опаской меньшею поверю,
Охотней встану рядом с ним,
Чем с дураком шестым моим, —
Ведь тот по прихоти малейшей
Тебя предаст обиде злейшей;
Легко обманет и солжёт;
Захочет — и ножом пырнёт.
Зачем?.. За что?.. Простое дело:
Душа свободы захотела.
«Нельзя»? А это что за бред?
Для дурака запретов нет.
Он — человек, великий духом.
Оставив совесть жалким мухам,
Он рвётся к совершенству, ввысь.
Кто на пути? Поберегись!
Он за своею целью может
По головам пойти без дрожи,
И может выгодно продать
Собаку и родную мать.
Противоборство тьмы и света —
Его разменная монета;
Захочет — всё перевернёт:
Тьму ясным светом назовёт,
А солнце, сделавшись покорным,
Провалом обернётся чёрным.
Когда бы он гигантом стал,
То в пасть бы города кидал.
Страшись такого Гулливера:
Он — сам себе и Бог, и вера,
И мир, и жизнь, и принцип — сам.
…А совесть остаётся нам.

К несчастью, в нынешнее время
Плодится быстро это племя,
Которому названья нет.
Для них свобода — что кастет.
Растёт и ширится зараза.
Чума, холера и проказа
В сравненье с ней не так страшны:
Им лишь тела людей нужны.
А безграничная свобода
И душу превратит в урода,
И сердце в порошок сотрёт;
Был человек — стал живоглот.
А если так, то надо, значит,
Свободу понимать иначе;
Нельзя великий этот дар
В безумный превращать кошмар.
Законы сущего едины.
И только для тупой скотины
Желанье — принцип бытия.
Не смотрит в небеса свинья.



СЕДЬМОЙ ДУРАК

А вот ещё один из них, —
Болванов избранных моих.
Меня осудят тут едва ли:
Таких во все века ругали,
Клеймя разэтак и растак.
На деньги падок сей дурак.
О, эта гильдия известна;
Она душой торгует честно:
Тридцатник штука. Это дар, —
Уметь продать гнилой товар.
Тут всё до отвращенья ясно.
Поставил точку? И напрасно!
Увидев мельком этот шарж,
На отсеченье руку дашь,
Что знаешь личность на портрете.
Но погляди при ярком свете:
Возможно, обнаружишь ты
В рисунке и свои черты.
Здесь возмущенье неуместно.
Ты сам себе признайся честно:
Когда тебе предложат грош,
Ты эту руку оттолкнёшь;
Однако ж, быть такое может,
Тебе и более предложат, —
Так что тогда? Простой кошель —
А бьёт точнее пули в цель.
Слова — одно; а что на деле?
Вот куча денег. Неужели,
Чтоб вожделенный приз забрать
Ты не осмелишься соврать,
Закрыть глаза на грязь и мерзость,
Стерпеть удар, любую дерзость,
Сойти с достойного пути,
На подлость и подлог пойти,
Иль, вдохновясь чужим примером,
Предать друзей легионерам?
Ты возмущён? «Конечно, нет»?
А мог ли быть другой ответ?
Я не спешу клеймить и метить.
Ты сам себе сумей ответить, —
Себе, не мне. На этот раз
Твоя душа рассудит нас.
Такой дурак, приличный с виду,
Подобен сутью паразиту:
Он прячется внутри у нас
И знает, что настанет час,
Когда спадут его оковы,
Слетят запоры и засовы,
И под весёлый звон монет
Он выползет на белый свет.
Кто может точно поручиться,
Что в нём чудовищу не скрыться?
Кто сам себе поклясться б мог,
Что самый дальний уголок
Его души, незримый взглядам,
Не занят этим смрадным гадом,
Что в нём не затаился зверь?
Не веришь? Что ж… Тогда проверь.
Наставник-жизнь не шутит с нами:
Покой да тишь, и вдруг — экзамен.
Теперь забудь пустой кураж.
Когда экзамена не сдашь,
То тем за слабину заплатишь,
Что человечью суть утратишь,
В помои превратишь её:
Был человек — а стал гнильё.
А если выстоишь — быть может,
Тебя победа в гроб уложит.
Что до меня, то лучше так,
Чем жить и знать, что ты — дурак.
Трудяга честный и бездельник, —
Любой замрёт при виде денег;
С какой ни глянешь стороны,
А деньги всё-таки нужны.
Они б и мне сгодились тоже;
Но совесть и душа дороже.
Пускай моя мошна пуста,
Пускай наступит нищета,
Пускай подохну под забором, —
Но никогда не стану вором,
И за блестящую деньгу
Продаться в жизни не смогу.
И вот за эту-то причуду
Я дураком для многих буду:
Ведь только подлинный дурак
Отвергнет дармовой пятак.
У этих умников рассудок
Давным-давно ушёл в желудок,
А где гнездилась совесть, там
У них отрос дебёлый срам.
Такой в себе не ошибётся:
Он знает сам, что продаётся;
Он ради этого живёт.
Людей же сей бесстыжий скот
Привык делить на три породы.
Одна — такие же уроды;
О них он будет говорить:
«Вот: человек умеет жить!».
Здесь уважают тех, кто может
Самих себя продать дороже;
К таким деньга рекой течёт;
Таким — заслуженный почёт.
Другой породой он считает
Тех, кто продать себя желает,
Да не умеет, вот беда.
Они голодные всегда;
Их алчность жжёт, обида гложет,
И зависть, точно ржа, корёжит;
На шик чужой они глядят
Бессильно сглатывая яд.
Такой и рад служить товаром, —
Да никому не нужен даром;
И эта правда для него
Обидней и больней всего.
Отсюда и берутся, кстати,
Революционеры, тати,
И тот бесчисленный народ,
Что подаянием живёт.
Я ж отношусь к породе третьей, —
Немало и таких на свете;
И нас продажный самоглот
До самой смерти не поймёт.
Мы для такого будем сами
Самоубийцами, глупцами,
Породой той, с которой впредь
Спокойней дела не иметь.
И для меня такое мненье —
Достойное вознагражденье,
Ценней, чем орден иль диплом.
Кто осуждаем дураком,
Тот может убедиться этим,
Что он не зря живёт на свете.

Наш мир — один большой базар.
Здесь есть почти любой товар.
Но даже здесь всегда найдётся
Такое, что не продаётся:
Душа и совесть, ум и честь.
Хотя желающие есть
Платить за это, — и немало! —
Вовек под небом не бывало,
Чтоб настоящая душа
Ушла с торгов за два гроша.
Ты можешь, заплатив подонку,
Купить протухшую душонку,
Подделку-честь и совесть-лом
Впридачу с бросовым умом.
Подобный продавец — калека,
Забывший облик человека;
Живой мертвец. Торговый ряд,
Где эти продавцы сидят,
Подобен кладбищу. Пред нами —
Погост с могильными холмами,
И кружит вороньё над ним…
Здесь нечего искать живым.



ВОСЬМОЙ ДУРАК

Прошу, ответь, читатель мой:
Ты, верно, недоволен мной?
Я едок, груб, чрезмерно резок,
И каждый опуса отрезок
Как будто иглами набит.
Такая книжка оскорбит
Народу множество, наверно…
Всё это так, всё это верно;
И отрицать, что это так,
Возьмётся разве что дурак.
Я за свои слова в ответе.
…Но кто же автор в этом свете?
Угрюмый злюка? Медный лоб?
Мучитель? Изверг? Мизантроп?
Паук зловещий, полный яда,
Которому одна отрада:
Вонзать в добычу крючья жвал?
Тайфун, гонящий грязи вал?
Хулитель ближнего ретивый?
Иль это человек правдивый,
Который просто не привык,
Чтоб с сердцем враждовал язык?
Я говорю о том, что вижу.
И если вдруг кого обижу,
Случайно угодивши в цель, —
Зови на суд или дуэль.
Есть способ отразить нападки:
Мол, я дурак, — и взятки гладки.
Но я хитрить не стану тут:
Уж лучше грубиян, чем плут.
Опять и снова повторяю,
Что только правду излагаю;
И что ж поделать, коль она
Так неудобна и страшна?
Вы создаёте правду сами, —
Своими душами, умами,
Поступком каждым. А потом
В созданье видите своём
То, что до боли неприятно.
Но жизнь не повернёшь обратно.
А если даже повернуть, —
Нашёл бы силы кто-нибудь
Иначе жить, во всём раскаясь?
Нашёл бы? Что-то сомневаюсь…
Нет: время не направить вспять.
Вам остаётся только лгать,
Рассказывать друг другу сказки,
На правду лить поярче краски,
Стремясь замазать вонь и мрак.
Вот это — мой восьмой дурак.
Он — мастер лжи. Он ею дышит.
Её и говорит, и пишет,
И ею ж украшает дом,
И ест её. Она кругом.
Свои нечистые делишки,
Ошибки, слабости, интрижки,
Пороки, — словом, весь нужник, —
Он ложью прикрывать привык.
Послушать, — всё светло и гладко.
Ну, прямо образец порядка, —
Дела, семья; и сам хорош, —
Без кукиша не подойдёшь.
Ему враньё — и ключ, и фомка.
А не соврёт — наступит ломка:
Начнутся судороги, боль, —
Как будто в душу сыплют соль.
Он крутится, блохою скачет,
Лицо всегда под маской прячет, —
Ведь правда чистая горька:
Она раздавит дурака.
От правды подлинного лика
Дурак шарахается дико, —
Поскольку, разглядев его,
Себя увидит самого.
Такой дурак уже не может
И на себя смотреть без дрожи,
Без рвотных спазмов и стыда.
Он не решится никогда
То выслушать, что совесть скажет.
Он крепко ей глаза завяжет,
Заломит руки, рот заткнёт,
А душу досками забьёт,
Чтобы своей не видеть фальши, —
Ведь как-то надо жить и дальше…
Восьмой дурак распространён;
Имеет сто подвидов он.
Один в погоне за копейкой
К начальству в душу влезет змейкой,
Точащей лести яд; и вот
Его карьера вверх идёт.
Другой кого-то незалюбит,
И клеветой его погубит.
А третий на руку нечист:
Он, проще скажем, аферист.
Наврал какому-то бедняге,
Что тот уже от счастья в шаге,
Забрал деньжата, — и айда:
Пишите письма, господа!
Четвёртый врёт искусства ради;
Он в этой простенькой усладе
Находит отдых для души.
Все эти дурни хороши.
Чтоб перечислить всю ватагу,
Придётся измарать бумагу,
Которую припас на год.
Так дело дальше не пойдёт.
Из кучи этих лживых дурней —
Грубее или же культурней,
Крупней и мельче, злей, добрей,
Чуток наивней и хитрей —
Упомяну лжеца в квадрате, —
И одного из худших, кстати.
Как только он откроет рот,
Так начинается: «Народ…
Прибавки к пенсиям… Вложенья…
Вернуть права и сбереженья…
Благополучие… Враги…
Реформы… Погасить долги…
Жильё… Нуждающимся — льготы…
Мандаты… Лобби… Блоки… Квоты…
Достойный уровень… Вперёд!..
Народ… Народ… Народ… Народ…».
Политик!.. Сколько в этом слове
Попитой из народа крови,
Обмана, горечи и слёз…
Едва ли кто-нибудь всерьёз
Мне возражать на это станет.
Политик если не обманет,
То лишь случайно. Впрочем, есть
Средь них и те, кто знает честь.
Но это — редкостное чудо,
Почище певчего верблюда;
И прочие бегут от них,
Как от безумных иль чумных.
Гиены, свиньи, змеи, шавки,
Козлы, стервятники, пиявки,
Шакалы, крысы, шершней рой…
Ещё не кончен список мой;
В нём много разных тварей гнусных, —
Сиречь политиков искусных,
Которые морочат нас
За годом год, за разом раз.
Кто с детства ловко врёт и много —
Тому в политику дорога:
Там негодяи и вруны
Всегда в цене, всегда нужны.
И эти чудища, к несчастью,
Над нами обладают властью,
В сенатах и дворцах сидят.
Отсюда тот кромешный ад,
В котором мы живьём сгораем.
В сравненье с ним, пожалуй, раем
Покажется поповский страх,
Где грешники кипят в котлах.

Нам речь дана, чтоб мы сумели
Скорей достичь заветной цели:
Мир обустроить, лучше стать.
А кто привык хитрить и лгать,
Тот гадит на источник света.
Да где глупцу осмыслить это?..
Когда-то, много лет назад,
Известный дурень Герострат
Храм запалил, желая славы.
А лжец за два глотка отравы
Готов без жалости спалить
Тот дом, где нашим детям жить.
Войдя в нешуточную силу,
Он роет братскую могилу
Для правды, мира и людей.
Неужто этот лиходей
Не встретит никогда отпора?
Эй, люди! Оглянитесь: скоро
Вам будет нечего спасать.
Дурак идёт! Довольно спать!



ДЕВЯТЫЙ ДУРАК

Девятый мой лжецу сродни;
Похожи издали они.
Но, подойдя, увидишь всё же,
Что это не одно и то же.
Лицо что маска у лжеца, —
А этот вовсе без лица.
Воображение создало
Циклопа и киноцефала,
Людей без глаз, людей без рта, —
Но не решалось никогда
Создать подобное страшило.
Меня и самого мутило
При встречах с этим дураком;
Но ничего, привык потом.
Уродец сей имеет славу
Благодаря такому нраву,
Каким один и наделён:
Всегда со всем согласен он.
Вот он беседует с тобою, —
Согласно машет головою:
«Вот именно. Конечно. Да.
Я это говорил всегда».
Ты выражаешь одобренье, —
И у него такое ж мненье;
Ты возмущаешься, — и он
Нелицемерно возмущён.
Проходит час, — беседа снова;
Теперь он слушает другого,
И соглашается опять,
И будет головой кивать,
И говорить: «Бесспорно. Верно»,
И вновь ничуть нелицемерно, —
При том, что говорят ему
Совсем обратное тому,
Что ты сказал. А доведётся —
Он с третьим мнением сойдётся,
С десятым согласится он.
Таков дурак-хамелеон.
Возможно, это всё интрига,
И у него в кармане фига,
И он, обманывая всех,
Едва удерживает смех?
Нисколько! В том и сущность дела.
Он чист, он искренен всецело,
Он вовсе не дурачит нас,
Меняя мненье всякий раз.
И я несправедлив не буду,
Когда дырявому сосуду
Его решусь уподобить.
Туда годами можно лить
И сыпать всё, что может литься
Иль с тихим шорохом струиться, —
А он останется пустым.
Кто носится с горшком таким,
Пытается добиться толку,
Его на ту же ставит полку,
Где целые горшки стоят,
Тот сам его глупей стократ.
Хотя девятый дурень тоже
Иметь свои подвиды может.
И иногда бывает так:
Из миролюбия дурак
С тобою внешне согласится, —
Хотя в душе и будет злиться,
Оставшись при своём. И что ж?
Не укрепляет мира ложь.
Другой из вежливости станет
Тебе поддакивать. Обманет
Из страха третий. Нелегка
Стезя такого дурака.
Он лебезит пред дланью сильной,
Сочится сладостью умильной,
Поёт хвалы, — и даже б мог
Пыль облизать с чужих сапог.
С трибуны и с телеэкрана
Вождей великих славят рьяно,
До хрипоты. Но подожди:
Найдутся новые вожди, —
И снова те же лизоблюды,
Лжецы, последыши Иуды,
Их будут славить, не стыдясь,
И будут лить дерьмо и грязь
На тех, кого хвалили прежде;
При этом в чистенькой одежде
Они останутся всегда.
А совесть? Мелочь. Ерунда.
Да это что… Бывает даже,
В таком прислужническом раже
Дурак пускает зубы в ход
И несогласным глотки рвёт.
Проходит небольшое время —
И он уже воюет с теми,
С кем раньше был в одном ряду.
Я слов достойных не найду…
Чтоб объяснить, какое чувство
Во мне родит его искусство,
Мой недостаточен словарь.
Гори огнём такая тварь!
Ещё один из той же шайки, —
Дурак с душонкой попрошайки,
Что ради брюха своего
Готов отречься от всего,
Что раньше он берёг, что было
Его уму и сердцу мило.
Подумаешь: берёг, любил!..
Он самого себя забыл.
Как пёс бродячий, рыщет жадно.
Ему лицо иметь накладно:
Обзаведись лицом, — тогда
Начнёшь терзаться от стыда,
И сам себе ты станешь гадок…
А так утёрся — и порядок.
Привык безликий этот плут
Ложиться в то, во что кладут.
Он с чем угодно согласится, —
Была б возможность поживиться.
Любую чушь девятый мой
Признает истиной святой, —
Абы за это что-то дали.
Не стану я вникать в детали:
Боюсь, стошнит. Пора бы чуть
От дураков передохнуть.
Я брезгую, признаться, ими, —
Глупцами этими моими.
Не правда ль: редкостная мразь
В трактатец сей подобралась?
…Поистине, сильны искусы
Неумолимой пешей музы.
Кого она коснётся, тот
За ней на край земли пойдёт,
В её полки солдатом вступит,
И эту службу так полюбит,
Что не оставит никогда
Сатиры ратного труда.
Возможно, я — не лучший воин,
И повышенья недостоин,
И по способностям своим
Навек останусь рядовым;
Пусть так. Но ради этой чести, —
Сражаться с пешей музой вместе,
Громя болванов и скотов, —
Я провести всю жизнь готов
В походах дальних, и однажды
Погибнуть, как погибнет каждый,
Кто избирает этот путь.
Но, может быть, когда-нибудь
Глупцов на свете меньше станет,
И кто-нибудь меня помянет
Хорошим словом. Может быть…
А значит, смысл имеет жить.

Безликий — лишь один из многих
Умом и совестью убогих.
Когда сойдутся дураки
В свои дурацкие полки,
Девятый мой без разговора
Себе отхватит чин майора,
Не ниже. И наверняка
Заслужит «Орден Дурака».



ДЕСЯТЫЙ ДУРАК

Я не люблю загадок сам;
Но нынче собираюсь вам
Загадку предложить простую.
Сейчас я бегло обрисую
Известнейшее существо, —
А вы узнаете его.
Итак, начнём. Оно, бывает,
На двух конечностях шагает;
Но может двигаться притом
На четвереньках и ползком.
Оно глядит бездумным взглядом
И дышит тошнотворным смрадом.
Бывает, ясно говорит,
Бывает, мямлит и мычит,
Бывает, лает, как собака.
Его стихия — шум и драка;
А иногда наоборот, —
Оно сидит и слёзы льёт.
Сыновний долг, жена, детишки, —
Плевать на них с пожарной вышки.
Им это мерзкое хамло
Себе подобных предпочло, —
Таких же тварей безобразных,
Тупых, бессовестных и грязных,
Всегда стремящихся толпой
На вожделенный водопой.
…Нет сил. Я больше не владею
Рукой дрожащею своею,
И в горле комом стала злость,
И в сердце словно вбили гвоздь:
Вздохнуть и шевельнуться больно.
Но я уже сказал довольно,
Чтоб вам узнать наверняка
Очередного дурака.
…Мартышка древняя когда-то
Хлебнула сока винограда;
Кто ж знал, что от неё пойдёт
Таких болванов гнусный род?
Я к человеческому роду
Не отнесу сию породу,
Чтобы его не оскорбить.
Каким же дурнем надо быть,
Чтоб всё, чем наша жизнь богата,
Легко отдать за стопку яда?!
Такое мне не по уму;
На части режьте, — не пойму!
Ты дурака спроси об этом.
Он не задержится с ответом, —
Ведь у него уже давно
Сто доводов припасено;
Сто благородных оправданий
Услышишь ты от грязной пьяни.
«Когда на сердце тяжело,
Хлебни, — и всё уже прошло.
Замёрз — хлебни: сие поможет.
В жару хлебнуть неплохо тоже,
Чтоб кровь бежала веселей.
Терзает страх? Глаза залей,
И станет море по колено.
Обмой покупку непременно.
Родился или умер кто, —
За это выпей и за то.
Гостей ли ты встречаешь, или
Тебя куда-то пригласили, —
Хлебни и там, хлебни и тут.
Когда друзья тебе нальют,
То отказаться было б странно:
Какая ж дружба без стакана?
И уваженья своего
Ты не докажешь без него:
Оно — на донце винной склянки.
Не будет праздничной гулянки,
Коль душу не нальёшь вином:
Ведь радость — в нём, и счастье — в нём.
О чём-нибудь договориться,
Или с врагами примириться,
Иль чьи-то оплатить труды
Без выпивки не сможешь ты.
К тому же — это всем известно —
Оно здоровию полезно, —
Нет-нет, да и принять на грудь…».
Эх, чем бы рот тебе заткнуть?..
Выходит, всё на белом свете
Измерить можно ядом этим;
На нём стоит веками мир;
Он — человечества кумир,
Судьба, божественная сила?
Когда бы так и правда было,
Я предпочёл бы пулю в лоб:
Чем мир такой, уж лучше гроб.
По счастью, всё иначе. Что же
Ответить этой пьяной роже?
Как объяснить ему хотя б,
Что он — бутылки жалкий раб,
Игрушка без ума и воли?
Он скажет: «Ты свихнулся, что ли?
Я в день любой — и в том божусь! —
Легко от рюмки откажусь».
Да нет, шалишь. Ты связан с нею.
И эта связь стократ прочнее,
Чем цепи толщиною в пядь.
Ты будешь много раз бросать,
Бороться и сопротивляться, —
А после снова возвращаться
Под рюмки дьявольскую власть.
Себя за это будешь клясть,
И презирать, и ненавидеть…
И будешь всё яснее видеть,
Что погибаешь. Будешь пить,
Стремясь отчаянье залить
И сбросить страх, что сел на плечи;
Утратишь облик человечий
И сдохнешь под забором, наг.
Ты хочешь этого, дурак?
Никто не верит, что однажды
Невольником смертельной жажды
Он может стать. «Да ничего:
Ведь это рюмочка всего.
Что мне от рюмки станет, право…».
Уже берёт своё отрава.
Ведь рюмка — это первый шаг…
Ты пропадёшь: вернись, дурак!
Здесь меры нет, и быть не может.
За разом раз сильнее гложет
Желанье выпить. …Ну, чуть-чуть!..
…Потом ещё чуток глотнуть…
…Потом ещё… …Ещё немножко…
Сия известна всем дорожка;
Но каждый твёрдо убеждён,
Что на неё не ступит он.
Любой из пьяниц так же думал:
Я до запоя не дойду, мол.
Любой в себе уверен был, —
И пал, и жизнь свою убил.
Но, на пример чужой не глядя,
Колонной, словно на параде,
Идут глупцы, за рядом ряд, —
Вперёд, прямой дорогой в ад!
Пускай получат, что хотели.
Но это страшно. Неужели
Вино для дурня моего
Дороже и нужней всего?
Ему бутылка — вместо храма,
Роднее, чем родная мама,
Жены милее и детей…
Он души любящих людей
Бездумно топчет и калечит;
А раны в душах не залечит
Ни врач, ни долгие года.
Такие раны — навсегда.

Я в гневе, в бешенстве… Довольно!
Иначе волю дам невольно
Таким тяжёлым словесам,
Что после пожалею сам.



ОДИННАДЦАТЫЙ ДУРАК

Дурак одиннадцатый мой,
Бесспорно, парень удалой.
Бесстрашный воин, демон сущий,
С налёту крепости берущий;
Как жаль, что летописца нет
Вести учёт его побед!
Завоеватель сей великий
Пройти бы мог от Арморики
До Дели за четыре дня, —
Когда бы дать ему коня,
Копьё и меч, покрепче латы,
Пошире щит да шлем рогатый;
Уйми-ка этот ураган!
То был бы новый Чингисхан,
Кир, Александр и Цезарь вместе.
Однако же, сказать по чести,
Рекомый в сей главе дурак —
Герой совсем других атак.
Он женский дух за милю чует,
И без сомнений атакует
Любой двуногий бастион, —
Пусть с виду неприступен он,
Или законный есть владелец.
Тараном стукнет наш умелец,
Пальнёт разок из требюше, —
И стены рухнули уже.
Заметим — только между нами! —
Что эти бастионы сами
Частенько ищут, сбившись с ног,
Кому бы сдаться на денёк,
На вечер иль на час хотя бы.
Известны всем такие бабы.
Они — что караван-сарай:
Любой, кто хочет, заезжай, —
Сие обычно не накладно.
Бывает и совсем бесплатно.
Хотя приличный человек
Туда не сунется вовек:
Там натоптали, наплевали, —
В помойке мерзостней едва ли;
Там можно подхватить недуг, —
Такой, что заржавеет плуг;
Там кто ни попадя ютится…
Однако ж надо возвратиться
Опять к болвану моему
И слово передать ему.
«С начала мира и доныне,
Всегда положено мужчине
Являть достоинства свои,
Ведя любовные бои.
Лишь в этом — духа суть мужского,
Смысл жизни, главная основа.
Пусть это знает каждый. Он
Мужчиной для того рождён,
Чтоб дань взимать любовью с женщин, —
И с городских, и с деревенщин,
Любого возраста, ума,
Смазливых, страшных, как чума,
Худющих, средних и дородных,
Замужних или же свободных,
Подслеповатых и глухих;
Короче говоря, с любых.
Вот счастье, высшая отрада.
Мужчине больше и не надо.
А кто не дюж на сей предмет,
Тому, бедняге, жизни нет.
Ну что такому остаётся?
Он с горя в бизнес подаётся,
В политику, в искусство, в спорт,
Или живёт среди реторт,
Марая в химикатах руки, —
Несчастный мученик науки! —
Иль покоряет пики гор,
Иль топит в выпивке позор,
Иль к воинской идёт присяге…
Чем тут поможешь бедолаге?
Похлопать разве по плечу?..».
Всё. Дальше слушать не хочу.
Каков дурак! У этой масти
Есть незатейливое счастье, —
Покрыть побольше самок. Вот
Такой убогий идиот
Поймал зрачком движенье. Быстро
В глазах рассудка гаснет искра
(Положим, там она была),
Слюна верёвкой потекла
И челюсть нижняя отвисла,
Портки раздулись коромыслом,
Упало сердце в афедрон…
Коли она согласна, он
Идёт «любовью заниматься».
Мне хочется кричать и драться,
Когда я слышу этот бред.
Здесь о любви помина нет.
Для разовой поспешной случки
Бродячих кобеля и сучки
Есть много метких слов других.
Любовь же точно не про них.
Нельзя, нельзя вот это скотство,
Разврат, душевное уродство
Уподоблять любви никак.
Когда бесчувственный дурак
Вдруг что-нибудь такое скажет,
То словно бы дерьмом измажет.
Рискни вступиться за любовь, —
Дурак в ответ поднимет бровь
И изречёт высокомерно:
«Не знаешь жизни ты, наверно.
В сравнении с мечтами, в ней
Всё много проще и грязней.
С любовью это верно тоже.
Она на золото похожа.
Сие не по карману нам,
Как небо — дождевым червям.
Но нам ведь тоже что-то надо…
И мы размениваем злато
На медь, по весу. Лично мне
Сто пятаков иметь в мошне
Милей, чем глыбу золотую —
В мечтах. О том тебе толкую,
Что нет и не было любви.
Десяток жизней проживи, —
Скорее встретишь ты дракона,
Единорога и грифона,
Чем след любви. То бред и блажь,
И романтический мираж,
Мечтателей забава хилых
И меланхоликов унылых,
Да разных прочих дурачков, —
Фанатов розовых очков».
Не верьте этому! Не верьте!
Такая жизнь подобна смерти.
На самом деле всё не так,
И наша жизнь — не только мрак,
Не только грязь, не только свинство.
В ней есть любовь, и есть единство
Сердец на годы и века.
Но это — не для дурака.

Мне жалко их, — глупцов несчастных,
Внутри пустых, снаружи грязных,
Полулюдей-полусобак…
Я плачу о тебе, дурак.
Душа людская — радость мира,
Любви трепещущая лира,
Живая Вечности струна;
Она сияния полна.
Хоть ты, дурак, не веришь в это,
В тебе — сокровищница света:
Там, глубоко под пустотой.
Очнись, несчастный дурень мой;
Найди её, достань из бездны;
Открой в себе родник чудесный,
Осмелься из него испить, —
И ты научишься любить.



ДВЕНАДЦАТЫЙ ДУРАК

А вот двенадцатый дурак, —
Милейший человек, добряк,
Ценитель мира и покоя.
(Читатель скажет: «Что такое?
Ему и это поперёк?
А промолчать никак не мог?».
Не мог. Хочу, чтоб увидали
Другую сторону медали,
Как вижу я. Да ты не трусь,
Что до тебя я доберусь:
Дурак двенадцатый — последний;
Потом уже конец обедни)
Мой дуралей, на первый взгляд,
Никак не лезет в этот ряд:
Он не криклив, не злонамерен,
Не лжив и не самоуверен, —
Отнюдь не плох со всех сторон…
Но больно терпеливый он.
Что говорить: терпенье ценно.
Оно спасает неизменно
Из трудных ситуаций нас.
Но всё наоборот как раз
У дурней, — ибо сей породе,
По тормозной её природе,
Что в руки доброго ни дашь,
Всё превратится в дичь и блажь.
Что ж мой дурак? Возьмём, к примеру,
Хоть воспитания манеру,
Что притчею успела стать.
Он будет чадо баловать,
Капризы исполняя живо;
Сносить скандалы терпеливо,
И в заключение опять
Его желаньям потакать.
Такой малец чего захочет, —
Кричит, орёт, визжит, топочет,
Садится на пол, чашки бьёт,
В лицо родителям плюёт.
Те помурыжат — и уступят,
Поскольку так ребёнка любят,
Что отказать не в силах. Так
Плодит преступников дурак.
Ведь это чадо думать станет,
Что у него весь мир в кармане,
Что для него отказа нет.
Когда пройдёт немного лет,
Из своевольного малютки
Получится громила жуткий.
Он что захочет, то возьмёт:
Отнимет, украдёт, убьёт,
Не ведая ни в чём запрета.
Но объясни болвану это!
Он скажет: «Нет, не может быть.
Ребёнку надо уступить.
Мы стерпим выходки сыночка
(«Дочурки», — если это дочка);
Во всём уступим, всё дадим.
Ведь он один у нас, один!
Всё будет хорошо в дальнейшем:
Он парнем вырастет милейшим.
Да: он не может стать плохим!».
Ну, докажи, попробуй, им,
Что их терпенье — горя семя,
И что придёт такое время,
Когда родное их дитя
Им головы свернёт шутя.
Сие — заслуженная плата
За воспитанье супостата.
Да вот другие-то при чём?..
Ещё один пример возьмём.
Жена, бывает, терпит стойко
Попойку мужа за попойкой,
Придирки, грубость, воровство,
Прощая всякий раз его.
Твердит: «Он сам за ум возьмётся».
А он, глядишь, уже дерётся,
Швыряясь грязной бранью. Но
Она бубнит себе одно:
«Я потерплю, — и он уймётся,
А после сам за ум возьмётся».
И этой дуре невдомёк,
Что не уймётся муженёк,
Что дальше будет хуже точно;
Она как будто бы нарочно,
Терпя, как бессловесный скот,
Ему почувствовать даёт,
Что он — владыка, он — святыня,
Она же — жалкая рабыня,
И ей по вкусу синяки
От властной мужниной руки.
Очнись же! Иль не видишь: это —
Тьма без единого просвета;
И будет вечно длиться ночь.
А ты могла б себе помочь,
Когда бы с самого начала
Терпеть подобного не стала,
Своё достоинство храня.
Не обижайся на меня, —
Но ты мученья заслужила:
Сама себя в дерьме топила,
Надеясь на благой исход, —
Так получай. Да только вот
Тебе себя, как видно, мало:
Ты детям тоже жизнь сломала, —
Ведь им-то, детям, каково
Из за терпенья твоего?
Бывают (правда, много реже)
И у мужчин проблемы те же.
Да, дураков и дур полно.
Но много хуже всё равно,
Когда у целого народа
Цинично отнята свобода;
Когда его берут в тиски
Убийцы, воры, дураки;
Когда главарь вот этой шайки
До хруста зажимает гайки,
Свою насилуя страну;
Когда правительство войну
Ведёт с людьми, — а те на диво
Тихи, покорны, терпеливы,
И только шепчут слышно чуть:
«Всё обойдётся как-нибудь.
Не восставать же, в самом деле?
Мы столько лет уже терпели,
И потерпеть ещё — не грех;
Ведь уморить не смогут всех,
И кто-то доживёт до счастья».
Рабы! Холопы самовластья!
Я — из народа дураков,
И со стыда сгореть готов…
Вам отдохнуть не доведётся:
Уйдёт один — другой найдётся.
И суждено и дальше вам,
Как жалким клячам иль волам,
Носить своё ярмо на шее.
Глупцы! Опомнитесь скорее!
Встряхнитесь, сбросьте эту мразь,
Что вам на спину взобралась
И едет, заходясь от смеха, —
Иначе вам её потеха
Пойдёт ценой кровавых слёз.
Народ-дурак, забитый пёс,
Терпенья вечного заложник,
Народ-холоп, народ-острожник,
Пойми же ты: причины есть
Терпенью битву предпочесть.

Подобных дураков терпенье —
Отличнейшее удобренье
Для разных вредных, сорных трав.
На грядку дурака попав,
Всё лезет в рост и колосится.
Ему б за голову схватиться, —
Но нет: он терпеливо ждёт,
Покуда смерть его взойдёт.



ЭПИЛОГ

Закончив этот скромный труд,
Хочу ещё добавить тут,
Что дюжина ударов всё же
Разбить глупцов едва ль поможет:
Тут надо выходить на бой
Плечом к плечу, одной стеной.
Нам нужно научиться вместе,
Прикрыв сердца щитами чести,
Сражаться копьями ума, —
Ведь дураков такая тьма,
Что мир нуждается в защите.
Коль нет оружия, ищите
Его в себе. На этот раз
Наш арсенал — в душе у нас.
Эразм, и Брант, и Гуттен с нами
В великой битве с дураками;
Ещё других немало есть, —
Но всех не перечислишь здесь.
Чтоб мы, при эдакой-то силе,
Да дураков не разгромили?!
Их в перья разнесём и пух;
И самый их дурацкий дух
Из дома выметем однажды, —
Когда за то возьмётся каждый.
А я уже стою в строю,
И эту книжицу свою
С собою взял, — навроде стяга.
Бывает, хрупкая бумага
Почище копий и клинков
Наводит страх на дураков.