О ФАНАТИЗМЕ

Атархат — внимающим

     Приветствую и желаю блага.

     1. Мир велик и весьма непрост. В нём бесчисленное множество путей к бесчисленному множеству целей; у всякого явления в нём может оказаться не одна и не две стороны, а много больше; и часто бывает трудно понять, каково место в нём простой, казалось бы, вещи. Человек же и сам сложен; и даже нечто о себе ему бывает трудно понять, и бывает трудно ясно увидеть себя. Так сложное существует в сложном, — и сложности того и другого переплетаются, усугубляя друг друга. Что же говорить о том, когда один человек, сложный и далеко не всё о себе понимающий, смотрит через призму сложного мира и себя самого на другого такого же, пытаясь понять нечто о нём? Здесь есть место неверным истолкованиям и заблуждениям, есть место ошибкам, — иногда лишь досадным, иногда же трагическим. А бывает и так, что кому-то заблуждаться выгодно, или имеется иная подобная причина, по которой он не желает понять, что заблуждается, и не хочет избавиться от заблуждений, — хотя и мог бы. Бывает, что заблуждение о себе ведёт к заблуждению о другом человеке, и бывает наоборот; и не всегда можно понять, что из этого причина, а что — следствие. В таком деле нужно иметь трезвый рассудок и большое желание понять. Но те, кто удовлетворён своими заблуждениями, далеки от подобного желания, и даже опасаются его; что же до рассудка их, то ему спокойнее быть полуслепым. Можно ставить это им в вину, или можно жалеть их, сочтя это их бедой; однако же заблуждения остаются заблуждениями, и последствий их уже не сотрёшь со скрижалей жизни. Что произошло, то произошло, — будь оно благим или дурным. Хотя, будь оно тем или другим, одна несомненная польза в нём есть всегда: из происшедшего можно извлечь опыт и чему-то научиться. Таких возможностей упускать не следует. Даже на дурном или печальном примере возможно научиться хорошему. Об этом скажут вам многие мудрые люди, — ибо таков опыт, извлекаемый здравым рассудком из жизненных невзгод, своих и чужих. Каждая частица такого опыта подобна драгоценной жемчужине, или же целебному снадобью, способному исцелить кого-то от заблуждений. Да: я уподоблю заблуждения недугу. Недугу души, который бывает просто болезненным, но часто оказывается губительным. Губительным не для того лишь, кто болен, но и для его окружения. Ведь это не то, что называют «душевной болезнью», разумея под нею сумасшествие или иное подобное. Это то, через что весьма часто взращиваются в людях дурные качества.
     2. Люди живут среди людей, — и потому дурные качества одних оказываются бедой для других. Одна из худших бед такого рода — вражда. Она может проистечь из чего угодно: из эгоизма, из различий меж людьми, из страха, зависти и прочего. И заблуждения всегда питают её, так или иначе. А что такое вражда? Что становится её плодами? Несправедливость, ненависть, ложь, страдания, гибель, разрушение. Всё то, что составляет худшую часть жизни человечества, чем наполнены самые тёмные страницы его истории. Когда люди излечатся от вражды и перестанут восставать друг на друга, тогда океан их бед обмелеет настолько, что в нём едва можно будет замочить ноги. Непременно найдутся те, которые скажут, что такие времена не придут, и что наивно и нелепо уповать на это. Я отвечу: да, такие времена не придут, — если не стараться приблизить их, если принимать дурное как должное, смириться и не бороться с ним, если не пытаться целить недуга души. Как появится нечто хорошее для людей, и откуда, если они не взрастят его сами? И если не верить, что могут наступить лучшие времена, то какая тогда радость в жизни, которая будет безнадежной дорогой из тьмы во тьму? Неверие в лучшее будущее тоже своего рода заблуждение. Чтобы оно не обратилось в реальность, нужно бороться с прочими заблуждениями. А их столько, что не перечтёшь; и весьма многие из них ведут к вражде. Одни такие более опасны, другие менее; одни лишь омрачают человеческую жизнь, другие способны пресечь её. Не стану разбирать здесь подробно, какие относятся к первым, а какие ко вторым, — тем паче, что и провести такое разделение возможно далеко не всегда, ибо меньшее зло способно вырастать в большее, в зависимости от эпохи, обстоятельств и людей, к коим оно прилепляется. Скажу здесь лишь об одном из заблуждений, чреватых враждою и всеми проистекающими из неё бедами. Заблуждение это из тех, кои опасны вдвойне, поскольку мешают ясно видеть не только других людей, но и себя, и могут потому усугубить одно зло другим злом.
     3. Часто бывает так, что некто называет другого фанатиком, желая указать на то, что он безумен или агрессивен, и тем опасен для общества. И в прежние времена подобное можно было услышать нередко; в наше же время это слышится всё чаще и чаще. Причиной тому — заблуждение, питаемое враждебностью и страхом. Состоит оно, однако же, не в том, что фанатизма не бывает, а в том, что он собою являет. Да: он существует, и он есть большое зло, встающее между людьми, подобно стене из мрака, и ослепляющее их. Но часто случается так, что стену эту измышляют злобствующие, и приписывают своим недругам её воздвижение, — тогда как на самом деле её нет. Или же она мерещится тем, кто охвачен страхом. А хуже всего, когда некто воздвигнет её сам, и припишет это другому. Это как если бы безумец счёл безумцем того, кто таковым не является, и захотел бы обезопасить себя от него. Что учинит безумец в таком своём ослеплении? Вот он-то и может быть поистине опасен. Если же подобных безумцев много, то нужно ждать великих бед. Беды такие мир видел. И он может увидеть их вновь, во всякое время они могут возвратиться, — ибо люди с тех пор изменились мало, и предрассудки, злоба и страх всё ещё сильны в них. Различные предубеждения и наветы, призванные представить неугодного человека в худшем свете, всё ещё в ходу. Они подобны то стреле, летящей в него, то яду, отравляющему его жизнь, то грязи, выплеснутой ему в лицо и превращающей подлинные его черты в страшную или гнусную маску. Фанатизм в ряду наветов — один из худших, ибо затрагивает сторону жизни, обращённую к духовности и морали. Об этом я здесь и скажу.
     4. В наше время фанатиками всё чаще называют тех, кто неуклонно держится своих взглядов. Сие нелепо само по себе; однако же хулители обычно не замечают этой нелепости. Те же из них, кто замечает, надеются, что её не заметят другие, — люди, перед коими они стремятся очернить своих недругов. И эти их упования весьма часто бывают вознаграждены успехом. Сегодня самоотверженное следование принципам не в чести; и многие не понимают уже, что значит иметь определённые взгляды и держаться их. А ведь именно взгляды делают человека тем, что он есть. Они рассказывают ему, каков мир и каким надлежит быть ему самому, являют цели, указывают путь к ним и учат тому, как правильно пройти по пути. Что человек без всего этого? Многим ли он отличается от животного, имеющего лишь самые простые желания и умом своим не выходящего за пределы их удовлетворения? И если даже взгляды ошибочны, всё равно они составляют ту основу, на коей строится жизнь личности, и придают этой жизни смысл. Ведь животное существование для человека не годится, — иначе он не был бы человеком. Одни понимают это, другие нет. И сейчас всё больше становится таких, которые не понимают. Умы их словно в тумане, горячке или мо́роке. Таким умам и добрая мысль бывает как отрава, — ибо искажается в них, принимая облик химерический и зловещий. Вот один из горестнейших примеров того, о чём здесь идёт речь. В последние столетия всё больше и больше говорилось о том, как драгоценна человеческая жизнь. Верно, что во все времена творилось много жестокостей, и чужая жизнь иной раз ценилась меньше, чем мелкая монета. Поэтому благое дело делают те, кто говорит о её ценности. Поистине, она — великий дар, и её должно почитать и беречь. Однако же всему есть мера. И верно то, что преступление меры в благе обращает благо во зло. То же можно сказать и о ценности жизни. Меру в этом трудно преступить, когда свято хранишь жизнь чужую; но когда превыше всего ценишь собственную жизнь, тогда на этом взрастают эгоизм, трусость, подлость и иные пороки. Люди же всё понимают по-разному, — даже и столь простую истину, как то, что жизнь драгоценна. Один употребляет все силы на то, чтобы оберегать и спасать чужие жизни, другой же готов попирать и при надобности отнимать их ради того, чтобы сберечь свою. Поэтому даже столь благое семя, как слова о ценности человеческой жизни, может прорасти сорняком или же дать ядовитый плод.
     5. Те, с кем это произошло, ставят свою жизнь выше верности взглядам, и всегда готовы отступить от них на столько, на сколько требуют обстоятельства, или вовсе отречься, если это нужно для спасения себя. И тех, кто не таков, они не понимают. Видя, как некто не желает отступить от своих убеждений и ради верности им идёт на смерть, такие говорят о нём: «Вот фанатик». Они считают его человеком без здравого взгляда на вещи, или просто безумцем, или же чьим-то слепым орудием, — и презирают его, и даже боятся. Им невдомёк, что жизнь без смысла и цели пуста, и что просто жить, воздвигая это главною целью жизни, для человека недостаточно. Подлинные смысл и цель ей придают убеждения. Отрёкся от них — и утратил суть жизни. А это тоже род смерти, — и смерти более мучительной, нежели смерть под пытками. Нет: этого они уразуметь не могут. И они хулят тех, кто понимает это, и называют их фанатиками, и говорят, что таких следует опасаться. В действительности же такие люди достойны всяческого уважения. Они не меняют совесть на жизнь, не идут ради спасения на низкие поступки, не приносят свою душу в жертву страху. Пример их поистине велик. Посмотрите на историю человечества: как много в ней было таких, — погибших, но не отступившихся! Во все времена их глубоко почитали, сила их духа и стойкость всегда служили примером, вдохновлявшим многих и многих, взращивавшим в них отвагу, верность, стойкость и честность. Это — великое благо, ибо так в мире становится меньше дурного и ничтожного и больше доброго и сильного. И если некто не сделал в своей жизни ничего значимого, но умер вот так, и смертью своею взрастил в душах других людей то доброе, о чём я сказал, то он жил не напрасно, и умер не зря. Сие верно, даже если убеждения, коих он держался, были ошибочны. Если убеждениями своими он не сделал мир лучше, то своим примером сделал лучше людей. Ради этого стоит жить и умирать.
     6. Такие подобны светочам, озаряющим путь другим идущим. Хотя всегда были и те, которые не могли понять этого и бранили их фанатиками. Но сейчас таких хулителей стало больше, ибо вера и преданность избранному пути иссякают в людях. Прежде тоже одни верили в одно, а другие в другое, — и хотя часто враждовали меж собою, но могли хотя бы понять друг о друге то, что касается преданности избранному пути, и умели уважать сказанную преданность даже в недругах. А нынешним как уважать в других то, что им самим неведомо? Путь, избираемый ими, есть путь лишь к выживанию. Таких становится всё больше, ибо в людях всё более пышным цветом цветёт эгоизм. Бесспорно то, что наш мир — место опасное, и в нём легко встретить угрозу, легко пострадать и даже погибнуть. Но не люди ли делают его таким? И не те ли делают его лучше, кто менее заботится о себе, и более — о нём? И не те ли делают его хуже, кто поступает обратным образом? Эти несчастные отступаются от всего лучшего, тщась выжить в опасном мире, — и не видят, что с каждым таким поступком он становится ещё опаснее, ибо доброе ослабевает, дурное же взрастает в силе; и не понимают, что далее им и детям их выжить будет ещё труднее. Тех же, кто видит и понимает, кто живёт и умирает иначе, они называют фанатиками. Тех, кто живёт и умирает ради своей религии, или же ради неких социальных идей, или ради своих принципов, подсказанных совестью. Они говорят: «Для чего мёртвому религия, или идеи, или принципы? Всё это не стоит того, чтобы страдать; умирают же за это лишь глупцы или прямые безумцы». Я же скажу так. Каждый когда-нибудь умрёт. Тот, кто всю жизнь бежал от смерти, лгал, предавал и отрекался ради лишнего дня жизни, умрёт тоже. И в мире за ним протянется след из грязи и гнили; там, где он прошёл, останутся смрад и разложение, словно язва на живом теле мира. Религия же, или идея, или личные принципы, — всё это так или иначе направлено на то, чтобы сделать лучше человека и мир. И пусть многое из этого оказывается заблуждениями, — всё же убеждённость в их благе и преданность этому благу делает человека лучше. Пусть он не сделает столько доброго, сколько хотел сделать, — всё же он будет стараться. А это просветляет душу. Он тоже умрёт, — но не в погоне за несбыточным желанием длить и длить жизнь до бесконечности, а ради стремления к благу, каким бы оно ему ни представлялось. Поэтому след за ним останется иной. Верно, что даже дурного человека есть за что уважать, если он был подлинно верен своему пути, — так как он оставил за собою не только плохое, но и хорошее. И если он умер за свои убеждения, то смерть его будет стоить жизни тех, кто выживает, постоянно предавая их.
     7. Однако же причиною подобного предательства бывает не только страх смерти, и он — ещё не худшая из причин. Предательство из страха есть дело недостойное; но его хотя бы можно понять. Корень такого страха — в инстинкте выживания, который стоит впереди других инстинктов, ибо хранит человека для них, и который потому весьма силён. Преодолеть сей страх трудно. Борьба с ним — поистине великая борьба, могущая обернуться полем упорной и тяжёлой битвы в душе человека. Не всякий оказывается в силах выиграть такую битву. Но много хуже, когда предательство совершается из алчности, из стремления к удобствам или удовольствиям. Сколь многие отбрасывают свои принципы или пренебрегают тем, чему учит их религия, едва представляется возможность нажиться через воровство, или через обман, или через подлость, или через иной низкий поступок, или же просто через нечто, несовместное с их убеждениями? Им нет числа. Вновь скажу: такие были и раньше. Но в наше время их так много, как не было ещё никогда. Всякий, кто не слеп и чей ум не спит, видит, что духовное ныне всё чаще и охотнее приносится в жертву материальному. Культ денег, вещей и удовольствий обрёл небывалый размах; он занимает мысли, подчиняет себе душу, а совесть лишает языка. Многие достойные люди говорят об этом, бьют тревогу, указывают на гибельность этого пути и, сколь есть возможностей и сил, противостоят сказанному культу. Приверженцы же его служат ему преданно и истово, отдаваясь ему целиком и жертвуя ради него своею человеческою сущностью. А тех, кто не служит ему, кто готов ради своих убеждений отказаться от сулимых им возможностей и благ, они называют глупцами или фанатиками. Для них плох тот, кто не умеет и не желает предавать то, что бесценно в человеке: совесть и мораль. Такие и опасны для них, ибо препятствуют им в вершении их безобразий, и просто неприятны, ибо служат им живым укором. Вот поистине печальное, и вместе с тем устрашающее зрелище: предательство принципов, возводимое в доблесть и заслугу, и шельмование за честность и верность принципам. Человека, не желающего ради выгоды или удобства поступить вопреки своей религии или иному учению, коему он следует, на этом основании объявляют фанатиком и начинают считать опасным. Ныне такое можно увидеть везде. Но в действительности не те ли опасны, кто считает принципы ненужными и всегда готов отбросить их? Не от них ли в первую голову можно ожидать зла? И одно из их зол — очернение тех, кто не таков, облыжные обвинения их в фанатизме. Ведь это не фанатизм, но то, что совершенно нормально для каждого человека: верность убеждениям. Для чего и иметь убеждения, если не следовать им? И чего стоит тот, кто отрекается от них ради выгоды или из низменных побуждений? Что принесёт он миру, кроме осквернения и разрушения? Что даст он другим людям? Самое меньшее — пример эгоизма, душевной слабости и продажности; самое большее — насилие и горе. Те же, кого называет он фанатиками, являют пример того, каким должен быть человек.
     8. Ещё бывает так, что один желает обратить другого в свою религию или иное учение, коему он следует, — и если тот не поддаётся, он называет его фанатиком, слепым и глухим к Истине. Сие достойно горестного удивления. На свете существует великое множество всевозможных религий и иных учений, и приверженцы любого из них почитают его истинным. Можно ли осуждать их за это? И можно ли осуждать того, кто не хочет оставить учения, почитаемого им за истинное? Осуждения достойно обратное. Даже если некто оставил своё учение и принял чужое не из видов выгоды, а по принуждению, желая избежать мучений или смерти, — всё равно он поступил дурно, предав то, что почитает за Истину, и лицемерно назвав Истиной то, что таковою не считает. Подобное оскопляет душу, делая её бесплодной. Понимающий не совершит такого, — ибо это хуже смерти. А можно ли не сожалеть о том, кто добивается подобного от другого человека? Мало того, что он вершит зло; горестнее всего то, что он вершит зло, кое есть одно из худших зол, пребывая в убеждении, что вершит великое благо. Он чистосердечно полагает, что, принуждая другого отречься от его взглядов, спасает его. В действительности же он его губит. Если тот упорствует, он назовёт его слепым и упрямым фанатиком. Но не таков ли он сам? Люди разные, и взгляды у них разные. Нужно понимать, что одному представляется Истиной одно, а другому — другое. Каждому представляется верным то мировоззрение, которого он держится. Ничего возмутительного в этом нет. Можно считать взгляды другого ошибочными, можно жалеть его за это или спорить с ним, можно критиковать его взгляды и порицать то дурное, что в них есть, — но при сём следует понимать, что и ему твои взгляды могут представляться не только неверными, но и столь же достойными порицания, и что каждый из вас имеет равное право держаться своих взглядов. Я скажу так: порицать можно сами взгляды — но не человека за верность им. Если для него это — Истина, то верность ей есть великая добродетель, а не порок. И если за это могут назвать фанатиком, то как же назвать того, кто отрицает право другого человека верить в истинность его взглядов и силой навязывает ему свои взгляды? Один держится своих взглядов, ибо считает их истинными; другой по той же причине силой навязывает свои взгляды кому-то. Кто же из двоих больше похож на фанатика, кто из них нетерпимее и опаснее? Не тот ли, кто верит в истинность своих взглядов, но не желает признать такого же права за другим человеком? Вот пример того, о чём сказал я выше: когда некто приписывает свой порок другому, и из-за этого взращивает в себе неприязнь и прямую враждебность к нему.
     9. Итак, то, о чём я здесь говорил, не есть фанатизм. Напротив: стойкая приверженность тому, что почитается за Истину, есть достоинство и добродетель. Фанатизмом её называют те, кому она мешает в обретении выгоды, или трусы, или те, кому она препятствует в насаждении своих взглядов, или же те, кому внушили, что не следует крепко держаться своих убеждений. Но что же тогда фанатизм? Я так скажу об этом. Как уже было сказано, всякое благо, даже великое и несомненное, обращается во зло, если в нём преступается должная мера. То же и в приверженности взглядам. Ведь преданность им не должна быть помехой для уважения чужих взглядов, чужих принципов и учений. Всякий имеет право следовать тому, что он почитает за Истину, и всякий в этом праве равен с другими. Взгляды одних могут представляться другим неверными, аморальными, вредоносными; и между взглядами тех и этих может происходить борьба. Так вершится от истоков человечества, и это нормально для пути познания мира и себя. Однако же борьба с чужими взглядами и их влиянием на общество — это одно; и совсем другое — отрицание их права на существование и права других людей на следование им. Но некоторые бывают так привержены своим взглядам, что утрачивают уважение к взглядам чужим, и считают, что те не имеют права на существование. И они ставят ниже себя тех, кто держится иных взглядов, считая их людьми второго сорта. Это и есть фанатизм. Не приверженность своим взглядам сама по себе, даже и до смерти, но такая приверженность, когда уважение к чужим взглядам сменяется враждебностью. Это может быть в учениях религиозных, философских, социальных и иных. Фанатики не имеют уважения к чужим учениям. Они убеждены, что коль скоро эти учения не истинны, то последователи их не должны иметь равных прав с ними, — приверженцами Истины. Отсюда проистекают презрение и враждебность, — из коих, в свою очередь, проистекает насилие. Фанатики при всякой возможности угнетают инакомыслящих или же поднимают на них оружие, — и не потому даже, что те верят в нечто конкретное, что представляется неверным, мерзким или опасным, но уже потому, что те верят в иное.
     10. Фанатики — не те, кто умирает за свои взгляды, а те, кто враждебен к инакомыслящим, кто презирает их, кто ради своих взглядов угнетает и убивает их. Нет счёта павшим от рук фанатиков. Сколько раз одни шли войной на других, желая насадить среди них свою веру? Сколько раз в некой стране или в неком селении одни убивали или изгоняли других за то, что те верили иначе? Сколько костров в прежние времена пылало, пожирая человеческую плоть? На них умирали те, кто не желал отречься от своих взглядов, — и их называли фанатиками. Но не они были таковыми, — не они, а те, которые обрекали их на смерть. Эти убийцы были поистине страшны: они предавали огню и мужчин, и женщин, и стариков, и даже детей. То же бывало и в войнах. Ну а войны движутся и иными причинами, кроме религии. Так, то или иное социальное учение может наплодить фанатиков, — и те всячески угнетают и подвергают гонениям инакомыслящих, и разжигают войны, в коих делаются так же безжалостны и беспощадны, как сжигатели былых времён. И бывает, что они убивают без войны, — как и фанатики религиозные. При сём ни те, ни другие не стремятся служить злу и вершить его ради него самого. Все они стремятся к благу. В этом великая опасность фанатизма: он затмевает разум и заставляет стремящихся к благу творить зло. Они становятся словно бы слепцами, не видящими того, что делают. Поистине, вот один из страшнейших недугов человеческой души, во всём подобный безумию. Фанатики культа денег, вещей и удовольствий на первый взгляд не столь опасны. Они презирают и оскорбляют тех, кто не таков, делают их жизнь горше, — но не истребляют их целенаправленно. Однако же и они убийцы, — убийцы всего того доброго и благородного, что свойственно человеку. Вырывая из человеческих душ добрые качества, они насаждают на их место качества дурные. Так альтруизм сменяется эгоизмом, честность — подлостью, щедрость — жадностью, умение радоваться за других — завистью, храбрость — трусостью; и ещё многое, чего я здесь не называю, оскверняется подобным же образом, превращаясь из благого в дурное. Такие фанатики подобны отравителям, вливающим яд в душу всего человечества. И что доброго может ожидать его в будущем, если душа его будет полна яда? Ведь все эти дурные качества есть та почва, на коей неудержимо взрастает вражда. Чем их больше и чем меньше в людях доброго, тем больше становится ненависти и всякого насилия; а от сего краток путь и к убийству. За деньги, вещи и удовольствия, бывает, убивают и сейчас; что же будет, если во всех душах разрастётся такой фанатизм? Не настанет ли повсеместная резня, когда каждый будет восставать на каждого, ставя его жизнь ниже своих удобств и удовольствий? То же и с нашей планетой, уже сейчас страдающей от таких злодеев. Не погубит ли человечество её, и не умрёт ли само, сгнив изнутри и пожрав себя? Вот каков сказанный фанатизм, и вот чем чреват он для нашего мира.
     11. Обо всём этом я хотел здесь сказать. Фанатизм существует, и он весьма опасен; но нужно уметь отличить фанатика от того, кто просто предан своему пути. Ошибиться в этом — всё равно что перепутать гнилой плод и добрый. И само по себе это досадно; поскольку же речь идёт о людях, то так можно и взрастить в себе вражду на хорошего человека, дурного же поддержать в вершении зла. Сего следует беречься, сколь возможно, — ибо ошибки такие обходятся весьма дорого и ошибающемуся, и другим. Тем паче следует беречься собственного впадения в фанатизм. Происходит это незаметно, и такой человек не считает себя фанатиком, — а на деле уже превращается в чудовище. В фанатизме же путь от презрения к инакомыслящим до убийства гораздо короче, чем кажется; шаг — и ты уже переступил черту крови. Содеяв же зло, ужасаться поздно, ибо ничего не воротишь назад. Посему необходимо быть взыскательным к себе в подобных вещах. Нужно сторониться презрения к чужим взглядам и взращивать в себе уважение к ним. Испокон веков разные люди почитали за Истину разное: это естественно для человечества. Придёт время, когда оно узрит подлинную Истину, единую для всех; а до той поры каждый идёт к ней, как может, — и надо уважать чужие пути. Пусть в твоих глазах чужой путь неверен, — но ведь и твой путь неверен в чужих глазах. Если из-за этого враждовать, то выйдет, что едва ли не все враги друг другу. А это — путь ко всеобщей погибели. Пусть же каждый держится своего, доколе сочтёт необходимым, и уважает чужое. Пусть он не согласен, и пусть вступает в спор, если хочет, — но пусть не сеет вражду и не притесняет идущих другими путями только за то, что пути эти отличны от его пути. Всякий имеет право предпочесть своё; но право одних не должно обращаться в беду для других. Нельзя, впрочем, отрицать и того, что есть пути, на коих идущие по ним вершат зло. Со всяким злом следует бороться словом и делом. Но бороться следует со злом, вершимым человеком, а не с правом человека выбирать путь. И это то же зло, какое творят фанатики: взращивание вражды и ненависти, вершение насилия, пролитие крови. Со всем этим нужно бороться подобающим образом, — так, чтобы в пылу борьбы не утратить понимание блага и не сделаться самому вершителем зла. Следует помнить, что для борьбы с преступлениями существует закон. А для любого человека, желающего бороться с дурными путями, главнейшие средства — верное слово и доброе дело. Держась этого и уважая чужие взгляды, не впадёшь в фанатизм и не станешь умножителем зла. Подлинно: в своё время люди придут к единой Истине. Пусть же путь к ней не будет исполнен вражды и горя. Пусть будет он полон взаимного уважения, — а если даже и соперничества между различными взглядами, то соперничества мирного, в мудрых словах и достойных делах.

      Доброго пути.